Арабский кошмар - Роберт Ирвин

Проснулся он, как и всегда после сиесты, дрожа от холода, с чувством возвращения из бездонных глубин. И вновь на него навалилось бремя все тех же будничных забот. Город разваливался на части. Невозможно обеспечить поставки хлеба. Ночью небезопасно ходить по улицам. Предсказан конец султаната. Доктора из аль-Азхара говорят, что именно сейчас в Каире находится жертва Арабского Кошмара, но откуда им это известно? Неминуем приезд Веселых Дервишей. Да еще этот загадочный англичанин, и с тем итальянцем пора что-то делать…

Джанкристофоро проснулся и вновь обнаружил, что его разглядывает стоящая почти у него на ногах темная фигура, закутанная в саван и сгорбленная. Потом она исчезла. Это был единственный его посетитель. Еще до приезда в Каир он был с ним знаком и знал его имя; звали его Азраил, Ангел Смерти. Азраил приходил ко всем, но не все его видели. Он появлялся в критические моменты человеческой жизни. Чем ближе подходил он к ногам лежащего человека, тем ближе тот был к смерти. Когда он склонялся над головой, смерть уже была неминуема. Азраил извлекал душу из тела, начиная с пальцев ног; это причиняло страшную боль. Каждый раз Джанкристофоро просыпался, охваченный ужасным предчувствием. И каждый раз, открыв глаза в пустой комнате, он вздыхал с радостным облегчением. Но комната не всегда бывала пуста. Раз десять стоял уже Азраил перед Джанкристофоро, с каждым разом все ближе. Ближе, ближе и ближе – Азраил был тенью его жизни, неумолимо делающейся короче.

«Миллионы ныне живущих никогда не умрут», – говорили ему в прошлом. Неприятное известие, ибо он уже знал, что одним из них ему не бывать. И все же осознание, что он там не один, что кто-то наблюдает за ним, пока он спит, приносило некоторое утешение. Цветные пятнышки, которые образовывали фигуру Ангела, скользнули по его зрачкам и мгновенно рассеялись, оставив лишь бледные отражения горящего в наружном помещении факела.

Он находился в Цитадели, в подземелье, известном как аль-Джубб; точнее, он узнал, что находится в той его части, которая по вполне понятной причине известна как Аркана – Сочащаяся Влагой. Он насквозь промок, хотя и страдал от жары. Зловонная жара ползала по его телу полчищами сладострастных муравьев. На стенах, очень близко, поблескивала вода. Он вяло провел руками по своему липкому телу, а потом пощупал давящие стены этого неестественного тесного чрева. Он был противен самому себе. Безвольно опустив руки, он погрузил их в обступавшую его со всех сторон воду. Ему смутно вспомнилось, как много лет назад, в подсолнечном мире, лежа с друзьями на склоне холма близ Павии, он поклялся себе, что, как бы ни сложилась в будущем его жизнь, неизъяснимое наслаждение, испытанное в тот миг, заранее с лихвой вознаграждает его за все. И вот теперь он понял, что Бог услышал его много лет назад на том холме близ Павии и принял вызов. Ныне он терпит такие страшные муки, что тело его, душа и вся жизнь всегда будут хранить глубокие следы перенесенной боли. Ничто ничем не компенсируется, подумал он. «Я», которое смеется, и «я», которое плачет, – это два разных «я»… В то утро, в кофейне, Бэльян, должно быть, решил, что он не в своем уме от жары. Его и самого удивлял тот порыв, поддавшись которому он подозвал к себе этого глуповатого, далекого от жизни молодого человека и завел с ним столь откровенный разговор. Возможно, он углядел в нем нечто общее для них обоих. Так или иначе, это, наверное, было ошибкой. В то время Джанкристофоро еще не сознавал, сколь пристально следят за ним учитель сна и его люди. После того разговора на Бэльяна могло пасть подозрение. К тому же они, вероятно, искали книгу; Джанкристофоро похитил ее из багажа Вейна.

Прочтя название книги на изысканном рифмованном арабском – «Сон Старого Паломника, разыскивающего Безоаровый Камень Мудрости, в коем на пастбищах невежества дается воля языку вдохновенного красноречия», – он поначалу не был уверен, то ли нашел, что искал. Вступление, однако, его убедило.

Он сказал: «Старый Паломник пробудился от долгого сна и спросил:

– Скажи мне, в каком из животных отыщется Безоаровый Камень Мудрости?

Возникла фигура Доброго Советчика, и он сказал:

– Безоаровый Камень есть продукт секреции Руха.

– Хорошо, а что есть Рух?

– Рух есть птица с именем, но без тела».

Потом Добрый Советчик посоветовал Старому Паломнику ни о чем больше не спрашивать, но на этом допрос, безусловно, не кончился. На миг Джанкристофоро воскресил в памяти продолжение диалога и прилагаемый комментарий, но поспешно отправил воспоминание в ту область рассудка, которой запретил себе думать о своих намерениях в отношении Бога. Попытавшись подумать о чем-нибудь другом, он подумал об истинной цели своего приезда в Каир. И вновь попытался как можно скорее подумать о чем-то другом.

Несомненно, этот старый дурак консул то и дело заявляет протесты. Единственным результатом этих протестов будет то, что они в конце концов побудят власти вытащить его из темницы и подвергнуть пыткам, дабы установить, что он за важная птица. Джанкристофоро без особого удовольствия ожидал встречи с давадаром и его палачами, но кого он и вправду боялся, так это Отца и его подручных. Однако у его друзей в Каире имелись кое-какие возможности, и отнюдь не исключено было, что, прежде чем он предстанет перед инквизицией мамлюков, будет организован побег и он еще наглядится на синее небо до последнего свидания с Азраилом.

Глава 7

В доме Кошачьего отца

В начале я назвал свою историю романом, и в каком-то смысле так оно и есть, но, безусловно, это и правдивая история. Слушателям может показаться, что присутствие рассказчика в сновидениях спящего англичанина вносит в повествование элемент фантастичности. Однако вы тоже могли бы фигурировать в снах своих знакомых. Никогда не задумывались о том, в каком виде вы могли бы при этом перед ними предстать?..

Вейн вновь пересекал город, поддерживая под руку Кошачьего Отца. На периферии его поля зрения, с трудом рассекая тяжелыми, словно налитыми свинцом крыльями густой мерцающий воздух, кружили птицы. В этом густом мерцании застывала поднимаемая их ногами пыль. Издалека доносились крики уличных торговцев. Был конец дня, и предзакатные цвета казались приметами чужого солнца. Все было неслышным и замедленным, как в подводном городе. Они разыскивали Бэльяна.

– Рашид, похоже, видел его прошлой ночью во сне, но не сумел определить, где именно.

Они миновали район Эзбекийя и вышли на улицу Сидящих Портных. Завидев их, сидевший у ее ворот человек поднял в мольбе обрубки рук. Пройдя по улице немного дальше, они вошли в Сак Парфюмеров. В саке трое детей с жутко запущенным конъюнктивитом попытались заманить их в некий дом; объяснения этому они не нашли. Вмешался какой-то человек и прогнал детей. Выслушивая их благодарности, он повернулся, и они увидели, что половина его лица покрыта гниющими багровыми нарывами. Двинувшись в обратный путь к Цитадели, они миновали гревшуюся на солнце кошку. Один глаз ее вывалился из глазницы и висел.

– Замечали когда-нибудь, – спросил Кошачий Отец, – что бывают дни, когда на глаза попадается куда больше сумасшедших и калек, чем обычно?

Вейн не ответил. Этого трудно было не заметить.

– Это демонстрация могущества моего врага. В определенные дни он в качестве предостережения выводит их из предместий и подвалов на улицы, дабы показать нам, сколь велики пределы его царства. Сегодня в городе больше прокаженных и парализованных, чем здоровых. Недалек тот день, когда он подаст сигнал, и они восстанут, чтобы всех нас убить.

Вейн внутренне содрогнулся. Он вспомнил, что слышал разговоры о том, будто Гильдия Воров не всегда довольствуется деньгами. Обнаружив, что денег у жертвы маловато, они могли заодно отхватить руку или нос, приняв таким образом жертву в свое сообщество. Особенно уязвимы были христиане и иудеи, ибо на территориях, подвластных султану, им не разрешалось носить оружие.

Кошачий Отец всюду усматривал зашифрованные знаки грядущих беспорядков. Глубоко в Алям аль-Митале, в дальнем краю, где больше примет, нежели значений, больше причин, нежели событий, нараставшее давление перетекало из резервуара в резервуар, пока не начинало, как ныне, просачиваться в реальный мир, но Отец знал обо всем этом больше, чем готов был поведать Вейну.

Вейн представлял его себе сморщенной мыслящей жабой, сидящей в центре паутины бесстрастных отношений… жабой-пауком. Он уже двенадцать лет общался с Кошачьим Отцом, однако характер и намерения последнего так и оставались глубокой тайной.

Отец никогда не говорил ни о своем прошлом, ни о том, как сам обучался толкованию снов и родственным наукам. Предметом его гордости, как считал Вейн, была способность больше узнавать о людях, чем выбалтывать им о себе. Холодный, скрытный и суровый, он, казалось, никогда не оттаивал, принимая посетителей, пока не убеждался, что они в его власти или уже превратились в преданных учеников. Школа процветала, а Отец был, несомненно, знатоком всех уровней сновидений, насколько их знал Вейн, и все же Вейн никогда не считал, что Отец озабочен исключительно Школой и ее таинствами. Казалось, его постоянно занимает какой-нибудь новый замысел. Иногда к нему приходили мамлюкские чиновники, торговцы и другие люди, по чьим лицам и манерам было ясно, что интересуются они отнюдь не внутренним миром. Отец, как подозревал Вейн, вынашивал планы – планы поразительной сложности, планы внутри планов, связанных с дальнейшими планами, замыслы, крушение которых было необходимо для успеха иных, более сложных махинаций, а те, в свою очередь, со всех сторон прикрывались и обеспечивались ложными ударами и отвлекающими маневрами, и все это выливалось в некий грандиозный план, о чьей цели никто не мог даже догадываться, да и сам старик наверняка имел весьма смутное представление. Все это можно было понять лишь по случайным намекам.