В опасности - Ричард Хьюз

Экономический человек продает свой труд за деньги. Работа для него то, чем он готов заниматься пропорционально оплате. Его рабочий день - это определенное количество часов, которые он согласен потерять, дабы получить средства к существованию и наслаждаться досугом.

Человек вольной профессии тоже называет свое занятие работой, но смысл вкладывает в нее прямо противоположный. Потерянными он считает часы, когда не работал. Оплата? Конечно, он рассчитывает, что ему заплатят, - воздухом сыт не будешь. Но если Экономический человек видит в работе средство для получения денег, то Профессиональный человек смотрит на деньги как на средство для того, чтобы заниматься работой.

Все это очевидно; но именно такова была суть рассуждений Бакстона. Только лишь суть, потому что от голода мысль его была отрывистой, мерцающей, не такой связной, как я ее здесь излагаю. Это была одна причина, почему он стал моряком. Мореходство - чуть ли не единственная вольная профессия, доступная бедному человеку.

Но как профессия мореходство кажется какой-то аномалией: разве движущая сила его не Торговля? Однако ноги этого колосса опираются на две разные системы ценностей. Я хочу сказать, raison d'etre его экономический, а его практика оценивается по критериям вовсе не экономическим: их нельзя назвать иначе как моральными, и приложимы они именно к этой профессии. Ибо работа в море требует определенных качеств - добродетелей, если угодно, не свойственных отношениям нанимателя и нанимаемого на суше. На суше обязательства работника ограничены; в море неограничены. От моряка может потребоваться, чтобы он отдал все свои силы и даже жизнь. Ему это не навязали, ему не подсунул это обманом наниматель - это присуще профессии, которую он избрал. Неизбежный изъян? Удивительно, но люди определенного типа, такие как мистер Бакстон, идут в море именно по этой причине.

Могу только предположить, что Добродетель (в римском, а не викторианском смысле) у некоторых людей - естественный инстинкт: они не могут быть счастливы, если не находят ей применения.

Кроме того, это профессиональное отношение свойственно не только самому моряку: это инфекция, распространяющаяся по всему судоходному комплексу, и она вспыхивает в самых неожиданных местах - даже в кабинетах правлений. Вы подумаете, что по крайней мере владельцы должны быть Экономическими людьми, озабоченными только наживой. Конечно, и среди них нередки люди, спешащие разбогатеть. Но некоторые владельцы не таковы. Все они получают изрядный доход от своего дела, живут в достатке и комфорте, но зачастую не имеют и десятой доли того, что могли бы выжать из флота, если бы относились к нему как к дойной корове. Они отбирают столько, сколько им нужно, чтобы держать дом, приличествующий должности лорда-мэра или иной какой-то, выпавшей на их долю; все остальное они вкладывают в те же суда. Кажется, для них важнее отличные суда, чем отличные жены или удовольствия, - да что угодно, пусть самое отличное.

Из этого одинакового профессионального отношения к флоту по обе стороны кассы вытекает один серьезный результат. Моряки ожидают от владельцев почти таких же высоких норм поведения, как и друг от друга. Всякое действие владельцев рассматривается всем флотом и подвергается высокому суду. И приговор всегда будет гласным, удобно это кому-то или нет. Если добродетель владельца (опять-таки в римском смысле) обнаруживает изъяны, бывает так, что командиры готовы провалиться сквозь землю от стыда; но делать вид, будто никто не заметил позора, они не станут.

Впрочем, мы немного отклонились от размышлений Бакстона, который стоял на мостике держась за поручни. Снаружи его терзал ветер и нескончаемый рев, изнутри точил голод и усталость, но по тонкой бесплотной оболочке между ними разливалась какая-то теплая волна удовлетворенности.

2

Ветер ревел, гигантские оперенные волны, закручиваясь, валились с неба; но, укрывшись за передней надстройкой, держась за остатки грузовой стрелы, стоял маленький молодой озябший китаец. Пена обдавала его иной раз до пояса, но его рябое лицо было серьезным, сосредоточенно-отрешенным. Он пытался зажечь фейерверк. Фейерверк был адресован Небесной Фее госпоже Тяньфэй, поскольку она одна во всем небесном собрании (да еще, может быть, сама Гуаньинь) могла справиться с этим старым, одышливым, желто-белым мешком, Драконом Ветров.

Когда-то Тяньфэй была девочкой, развитой и набожной, страдавшей припадками. Родилась она на острове Мэйчжоу в провинции Фуцзянь в 742 году н. э. В пять лет она умела читать молитву бодисатве Гуаньинь, а в одиннадцать - исполнять обрядовый танец Наньцзе-Лошень. Однажды, когда она была в трансе, ее душа полетела спасать братьев, попавших в шторм на лодках, далеко от дома. И они действительно увидели сестру, идущую к ним по воде. Но потом она исчезла - в эту минуту встревоженные родители вернули ее душу в тело, гонгами. Они поторопились, сказала им Тяньфэй: братья терпели бедствие, и она успела спасти только троих (четвертый в самом деле так и не вернулся домой).

Умерла она ребенком.

Но миссия ее не завершилась. Теперь никакие гонги не могли отозвать ее душу, когда она шла по морю. Снова и снова, когда разражалась буря и слабело сердце бедных моряков, они видели, что она идет к ним по водам и усмиряет воды на ходу. Неофициально она стала святой - покровительницей моряков, и на многих опасных берегах выросли ее кумирни. В начале XII века она спасла жизнь императорскому послу, и тогда ее святость, давно признанная в народе, наконец-то стала официальной; император, будучи главой церкви, канонизировал ее (и с тех пор всякую Деву Милосердия китайцы могли отождествлять с Тяньфэй). Теперь, в 1929 году, ее земляк, молодой Пин Цяо, родившийся на зеленых берегах Фуцзяни, возился с мокрым порохом, чтобы позвать ее на помощь.

Его друг Ао Лин, чуждый этих суеверий, наблюдал за ним из двери средней надстройки со злым презрением.

Ао Лин больше не мог терпеть. В приступе ярости он выскочил на колодезную палубу, выбил из рук у Пин Цяо шипящую дрянь и тумаками загнал его обратно в среднюю надстройку.

Там было вавилонское столпотворение. Горел керосиновый фонарь, палубные матросы сидели на корточках; после полуденного затишья они не впали снова в прострацию. Люди из машинного отделения стояли над ними, и по большей части говорили они. Журчала и пересыпалась галькой, веселыми носовыми стонами китайская речь.

Ао Лин слушал не вмешиваясь. Главным разговорщиком был Генри Тун, методист. Вид у него был такой, будто он произносит страстную речь; на самом же деле он шутил насчет голода. Снаружи сильный ветер, говорил он, но внутри у него сильнее. Он так голоден, что готов проглотить все судно, и если бы проглотил, оно бы не отделалось сорванной трубой. Внутри у него такой ветер, что разорвал бы весь корпус, лист за листом.

- А-а, ветер, - сказал молодой Пин Цяо, - кроме ветра ни о чем говорить не можешь?

Вместо ответа христианин извлек из себя оглушительную и бесконечно долгую отрыжку. И внезапно переменил тон:

- Эх, молодежь, много ли вы знаете о ветре? Вы думаете, это сильный шторм? А я попал в шторм хуже этого - и на маленькой джонке. Мы неслись на всех парусах. Потом видим: по морю плывет корова. И тут налетел совсем страшный порыв. И у меня на глазах, верите или нет, рога у нее напрочь сдуло с головы! Я говорю племяннику А Фэну - он у меня матросом: "А Фэн, говорю, - ты видел корову? Может, и нам убавить парусов?" - "Тебе лучше знать", - говорит А Фэн. "Тогда на всех парусах, - говорю я. - Я парусов не убавляю ни при каком ветре!" И мы несемся. Вдруг А Фэн кричит, что видит остров, прямо по курсу. "Руль на ветер!" - кричит. "Есть на ветер! отвечаю. - Ползи на корму, черепаха, пусть поднимет нос!" Он побежал на корму, и нос, конечно, задрался: А Фэн толстый, как сборщик налогов. И тогда ветер поднял нашу джонку - и мы наверх, и над островом, как ласточка. Даже за деревья килем не задели. Над островом прошли, и говорю ему: "А теперь иди на нос, нам на Небо еще рано!" А Фэн осторожненько переходит на нос, и мы опускаемся на воду, без всплеска.

*

Мистер Сутер в темном углу слушал и наблюдал.

Тот, кому довелось пережить китайский бунт (как мистеру Сутеру), ни за что не захочет столкнуться с ним снова. Такие бунты вспыхивают не вдруг, но когда вспыхивают, перемена в людях происходит разительная - и страшная. Это - эффект толпы, безличный, как закипание воды. Добрые, беспечные, порядочные, с чувством юмора люди становятся безумно жестокими, у них лица дьяволов, и они дико кричат. Если у них ножи в руках, они просто не могут вас не порезать, даже когда вы с ними говорите. Если не могут добраться до жизненно важных органов, полоснут по любому не важному месту, куда достанут.

Единственное средство - попытаться погасить это в зародыше.

Мистер Сутер ни слова не понимал по-китайски, но был убежден, что иногда можно вернее понять разговор людей, если не знаешь ни единого слова, чем если знаешь язык с пятого на десятое. Ты полагаешься только на глаза: следишь за выражением их лиц; и надо прислушиваться к интонациям.