Из года в год... (Статьи и речи) - Ванда Василевская

III. ВО ИМЯ МИРА

(СТАТЬИ И РЕЧИ 1948–1950 гг.)

НАША ВЕСНА

Была весна, теперь уже очень далекая и в то же время такая близкая — весна 1942 года под Воронежем. Река была бурлива и мутна, а реденькая роща, едва начинавшая покрываться, словно неясной мглой, первыми листьями, издали горела яркой лазурью. Вся земля между ручейками тихо журчащей воды покрылась первыми весенними цветами. Не видно ни травы, ни сухих прошлогодних листьев, только этот голубой, неописуемо густой ковер покрывающих землю подснежников.

И сквозь этот прозрачный, шелестящий голубой лесок шли двое — парень и девушка. Оба в военной форме. Так уж оно было в то время и в тех местах, что военная форма — обычная одежда и встречая человека в штатском, все невольно оборачивались, словно увидев что-то необычное.

Обыкновенный парень и обыкновенная девушка, каких тысячи.

Далеко за рекой висели в воздухе клубы темного дыма и доносился непрестанный гул, к которому слух уже так привык, что на него не обращали внимания и минуты затишья воспринимались, как внезапный шум, пугающий и тревожный.

Эти двое медленно шли по цветочному ковру, лишь иногда наклонялись, срывали крупные стебельки. У обоих в руках охапки цветов чистейшей голубизны. Они не разговаривали, видимо понимая друг друга без слов. И какой-то тихий покой был написан на их лицах, какая-то внутренняя ясность придавала очень обычным чертам лица печать необычности, словно изнутри освещавшей их прозрачным, немеркнущим светом.

Во всем этом не было ничего необыкновенного. Просто весна под Воронежем, парень и девушка, каких тысячи.

И все же я не могу забыть о них до сих пор. Не знаю, кем они были раньше. Студент и студентка, монтер и фабричная работница, комбайнер и колхозница?

Теперь они стали солдатами. Я смотрела на них, и мне казалось, что такова и вся советская молодежь. Когда наступил грозный час, она взялась за оружие, чтобы защитить родину. В этом влажном голубом лесочке, пробуждающемся к жизни, они были воплощением самой юности.

Они оставили позади себя стены университета или заводского цеха, лаборатории или широкую колхозную ниву. Они встали на страже городов и сел, в которых жили люди нашей родины.

Не знаю, где они оказались через час, через два, на другой день, через неделю. У пулемета, в окопах, в колоннах, с криком «ура» бросающихся в атаку, или в разведке, ползущей темной ночью по размокшей весенней целине к вражеским позициям? Ведь они были всюду лишь двумя из тех сотен тысяч юношей и девушек, которые шли в первых рядах, которые поднимались в атаку под неприятельским огнем по одному возгласу: «Комсомольцы, вперед!» Они были всего лишь двумя из тех тысяч, которые грудью своей прикрывали амбразуры дзотов и бросались с гранатой под неприятельские танки, из тех, которые в пылающей машине таранили вражеский самолет. Они принадлежали к советской молодежи, которая вписала в страницы истории прекраснейшую легенду о героизме, мужестве и самопожертвовании.

Я не знаю, где они сейчас. Вступили ли они в развалины Берлина, прошли ли на параде Победы по Красной площади, лежат ли там, в черной воронежской земле, или в могиле, каких много рассеяно на дальних путях Советской Армии.

Ведь они были лишь крохотной частицей той могучей армии молодежи, которая прошла по всем боевым дорогам родной земли, которая была в рядах героических воинов, освобождавших народы и земли.

Таких, как они, были сотни тысяч. Но я не могла не думать о их судьбе там, под Воронежем, в весенней роще.

И хотя черный дым нависал над рекой и глухо гудела канонада, но думалось тогда не о ближайших днях. Не о днях, которых предстояло еще так много, днях, истекающих кровью, трудных и горьких, когда враг опустошал, жег, заливал кровью родную нашу землю.

Думалось тогда о другом — о днях движения вперед, о днях победы. Нет, не просто вера, не просто надежда, а глубочайшая, несокрушимая уверенность сообщала этим двум молодым лицам такое выражение покоя, такой внутренний свет. Это была уверенность, которая вела нашу молодежь и не позволяла ей поддаваться усталости, горю, сомнениям даже в самые тяжкие времена войны.

Но мне тогда невольно думалось еще и о другом. О том, что не дало мне их забыть, что напоминает мне о них каждую весну, когда я вижу на деревьях еще даже не зеленый пушок нераскрывшихся почек, а словно бы предчувствие листьев, которое уже меняет силуэт дерева, форму веток и внятно говорит о весне.

Глядя, как они идут, с руками, полными самых ранних чистейших лазоревых цветов, мне казалось, что сквозь огонь и бури с этим цветочным даром они устремились навстречу жизни, которая вернется. Навстречу победе, дням, которые расцветут после бури. Ведь они несли с собой самое прекрасное, что есть на земле: свою молодость, свои надежды, ясную улыбку, несокрушимую веру.

Не знаю, где они теперь. Быть может, память о них сгорела в огне войны. Быть может, дети, которые играют сейчас в парке, счастливы благодаря им. Быть может, деревья, которые мы сажаем теперь на улицах Москвы, будут украшать нашу столицу благодаря им. Ведь они были только двумя из многих тысяч, которые пошли сражаться за свободу наших детей, за зелень наших городов и сел, за пшеничные поля нашей родины.

А может быть, этот юноша ведет сегодня колонну, проходящую по Красной площади, быть может, эта девушка дала обязательство собрать небывалый еще урожай в своем колхозе. Быть может, это их голоса раздаются сегодня в хоре, поющем могучую песню о Советском Союзе…

Они были такими, как все.

Но каждую весну я не могу не думать о них. О советском юноше и советской девушке, которые принесли в дар родине свою молодость, силу, веру, красоту души. О советской молодежи, рожденной в стране социализма, воспитанной в прекраснейшей из стран мира. О советской молодежи, которая борется за славу своей святой родины всегда и везде — на поле битвы и в повседневном труде, делая ее все более прекрасной, все более могущественной.

1948

МИР ДВИЖЕТСЯ ВПЕРЕД!

Когда-то, века назад, одинокий человек стоял перед судьями, и пламя костра инквизиции отражалось в его глазах, костра, готового поглотить его. Черные рясы судей впитали весь мрак средневековья, и фанатизм мракобесия искривил их лица. Они знали — и это было окаменевшее, косное знание сотен и тысяч лет, — что земля неподвижно покоится в пространстве. Из мчащегося по звездным путям вращающегося шара они раз навсегда сделали застывшую в своей неподвижности плоскость, и это был их священнейший символ веры.

Одинокий человек в дерзании своего испытующего разума осмелился утверждать, что земля не является неподвижным камнем. Вопреки толстым фолиантам средневековых мудрецов, вопреки авторитету библии, наперекор горящему костру, одинокий человек, Галилео Галилей, еще раз бросил в лицо судьям свой символ веры:

— И все-таки она вертится!..

Погасли костры инквизиции. Покрылись пылью «ученые» книги средневековья. А слова Галилея, познавшего истину, сохранили всю силу правды, и сейчас любой ребенок на земном шаре знает, что этот шар движется, плывет в пространстве, крохотная частица гигантской вселенной.

Сейчас, когда до нас доносится беспорядочный хор обезумевших от ненависти голосов, невольно вспоминаются этот суд, это окостеневшее упорство и тщетные усилия умирающего мира противопоставить истине и движению вперед — ложь и окаменелость изживших себя верований и форм.

Земля движется. И человек на этой земле идет вперед. И жизнь на земле идет вперед, к новым, свободным дням.

Одиннадцать лет назад захлебнулся в крови мужественный испанский народ. Силой оружия реакции всего мира, силой золота реакции всего мира было задушено право на жизнь и свободу на Пиренейском полуострове. И с торжествующим воем было объявлено, что в Испании воцарился «порядок».

Одиннадцать лет прошло с тех пор, но не покорен испанский народ! По сей день гремят выстрелы в горах Астурии. В течение одиннадцати лет не удалось ни расстрелами, ни каменными плитами тюрем заглушить голос испанского революционера, В лесах и недоступных пропастях скрывается все эти годы испанский партизан, зная, что его час придет. Ибо земля движется, ибо мир идет вперед.

Больше двадцати лет продолжалась борьба в Китае. Когда китайский бедняк, раб-кули, угнетаемый отечественными и иноземными эксплуататорами, пожелал жить человеческой жизнью, ему объявили смертельную борьбу отечественные и чужеземные собственники. Они хотели, чтобы в «желтом государстве» все было попрежнему, так, как тянулось тысячелетиями.

Однако воли и стремлений китайского народа не сломили ни каста отечественных угнетателей, ни заморские господа, спокойно наблюдающие, как гибнут от нищеты люди, и никогда не жалеющие золота и оружия, чтобы превратить народы в своих слуг и рабов, чтобы заковать их в цепи.