«Горячие» точки. Геополитика, кризис и будущее мира - Джордж Фридман

Бэкон сделал нечто экстраординарное. Лютер, заявляя, что время чудес давно прошло, никогда не подвергал сомнению существование духовной реальности. Равно как и первичность духовного. Он также не намеревался освободить человека от ограничений, накладываемых библейскими учениями, когда провозгласил, что каждая личность вместе со своей совестью является свободной и должна познать Библию без посредников. Как бы сильно это ни походило на то, что Лютер склоняется в своем учении к необходимости познания законов природы и к необходимости свободы мысли — как к серьезным приоритетам для человека, он по сути все это не имел в виду. Суть его учения — освобождение человека от искусственных общественных построений на пути благочестивого познания воли Бога через Библию.

Бэкон совершил критический прорыв. Во-первых, он сместил приоритеты в сторону познания природы. Во-вторых, он создал метод ее научного познания, основанный на разуме, а не на слепой вере. Наконец, он заложил основы представлений о природе без бесконечных ссылок на волю Бога как универсальное объяснение всего непонятного. Бэкон указал путь к освобождению представлений о природе от флера таинственности. Вместо этого он предложил думать о том, как научиться контролировать силы природы и заставить их подчиняться воле человека. Какими бы ни были его внешнее благочестие или политические пристрастия, Бэкон поставил человеческую мысль в центр всего и сделал это совершенно сознательно. Однако этим он открывал путь не только к познанию, но и к разрушению привычного состояния определенности в сознании среднего европейца.

Томас Гоббс был знаком с Бэконом, который оказал существенное влияние на формирование его философских воззрений. Гоббс писал в своем труде «Левиафан», опубликованном в 1651 году, что «…нет ни одного понятия в человеческом уме, которое не было бы порождено первоначально, целиком или частично в органах ощущения». Другими словами, все идеи в голове человека берут начало в органах чувств. А так как Бога ощутить нельзя, то это означает, что он не может быть познан. Гоббс считал, что жизнь человека в природе является «неприятной, жестокой и короткой». Это был новый взгляд: если природа так враждебна к человеку, так опасна для него, то ее следует подчинить себе. Как? Развитием техники — учил Гоббс. Его взгляды заложили основы концепции использования достижений науки и техники для подчинения природных явлений и подготовили почву для появления современной технократической культуры.

Научная революция имела одно неоспоримое достоинство — она приносила практическую пользу. Бэкон никогда не считал, что науке следует быть просто созерцательной, она должна служить нуждам человечества. Сагреш — это место, откуда началось завоевание Европой земного шара. Фрэнсис Бэкон — это личность, с деятельности которой Европа приступила к покорению природы. Все изменения, которые произошли в способах передвижения, коммуникаций, в подходах к лечению болезней, обучению и передаче знаний, имеют истоки в научном методе Бэкона. Он преобразовал связи человека с природой не менее революционно, чем географические открытия и европейский империализм изменили взаимоотношения внутри человечества.

Эпоха Просвещения возникла из трех потрясений и накрыла всю западную Европу в период с середины XVII по конец XVIII веков. Результатом явились коренные изменения в европейской ментальности. В эпоху Просвещения были научно объяснены многие вещи, суть которых ранее скрывалась за многочисленными суевериями. Индивидуум, общество, все человечество взглянули на себя абсолютно по-новому, сначала интеллектуально, потом и политически. Взрывной рост знаний о природе сопровождался ростом изощренности человеческой мысли.

Во время эпохи Просвещения появилось столь много теорий и тенденций, что невозможно сказать об этом периоде что-то, что не имело бы противоположности. Например, все течения философской мысли обладали очевидной антирелигиозной направленностью. Однако Рене Декарт — одна из ключевых фигур эпохи — остался верным католиком, несмотря на то что его идеи зачастую резко противоречили католической догме. Жан-Жак Руссо писал: «Я отчетливо видел эти противоречия, но они не вызывали во мне чувство отторжения». Руссо считал, что действительность не обязана быть изящной и изысканной. Действительность полна противоречий, отдельные истины могли не согласовываться друг с другом. Эпоха Просвещения воевала с религией, но она воевала и сама с собой — как следствие фрагментации европейского сознания.

Сердцевиной всех концепций эпохи Просвещения была вера в человеческий разум, который способен познать и Вселенную, и само человечество. Конечно, в мире существует очень много вещей, которые еще не познаны, о которых люди пока даже не имеют представления, но все это рано или поздно будет открыто и изучено и не существует никаких принципиальных препятствий для познания. Если разум можно сравнить с бритвой, которая снимает слой за слоем с глыбы непознанного, проникает в самые потаенные уголки природы, то на первый план должны выходить люди, которые владеют своим разумом лучше других, мыслят четче других, чей ум проникает глубже и дальше. Традиционалистское общество до сих пор предполагало, что высший слой общества в европейских странах — это наследственная аристократия. С древних времен было принято считать, что благородство и добродетель передаются по наследству, поэтому власть на всех ее уровнях также должна наследоваться. Для мыслителей эпохи Просвещения акт появления человека на свет определялся случаем, поэтому одна из самых вопиющих несправедливостей в устройстве человеческого общества — это его согласие с тем, что человеческие судьбы формирует случайность рождения. Влиятельность индивидуума в обществе должна обусловливаться не знатностью его рода, а талантом личности, который, в свою очередь, проявляется в способностях к разумному мышлению. Таланты могут рождаться и в аристократических семьях, но порочно предопределять общественное положение человека, всю его судьбу еще до его рождения. Можно сказать, что таким образом зародилась идея, позднее трансформировавшаяся из чистого преклонения перед мощью человеческого разума в обоснование необходимости революций, сметающих старые режимы.

Если разум является главным критерием оценки личности, то у власти должны стоять люди, обладающие величайшими умственными способностями, которые и являются самым значимым достоинством личности. Мыслители эпохи Просвещения допускали, что переход от системы наследственной аристократии может осуществляться в несколько стадий. Первая из них — просвещенный деспотизм, или просвещенная монархия. Король, получивший власть по наследству, должен быть также интеллектуалом — в отличие от брутальных воинов прошлого, не обремененных знаниями и не разбирающихся в искусствах. Следующая стадия — переход к республиканской модели, когда электорат, сам обладающий достаточно высоким уровнем умственного развития и хотя бы минимальным набором знаний, выбирает лучших своих представителей для управления обществом на всех уровнях: в правительство страны, региональные и местные органы власти. Это основа и прообраз европейского либерализма, которые, однако, впоследствии вылились и в куда более радикальные идеи.

Если, например, Галилей имел право мыслить так, как считал нужным, то и любой другой человек должен иметь такое же право. Вообще, на каком основании кому-то может быть отказано в праве мыслить по-своему и, более того, действовать сообразно ходу своих мыслей? Кто осмелится определить, где проходит граница между гением и посредственностью? Из всего этого история вывела две дороги: одна — к демократическим революциям, другая — к принципу меритократии — власти людей, обладающих выдающимся умом. Оба пути были трудными. Прославляя разум/ум как главное, если не единственное, мерило человеческой личности, эпоха Просвещения так и не предложила каких-то четких критериев отличия разумного от иррационального. Свобода мыслить и доносить свои идеи до других без параллельного развития внутренней ответственности и признания, что кого-то другого могут посещать более великие мысли, способствовала дальнейшей фрагментации европейского сознания. В результате зачастую верх стали брать не более разумные и рациональные личности, а те, кто лучше остальных научился убеждать или даже навязывать свои идеи и концепции.

Эпоха Просвещения дала дорогу радикальному индивидуализму, не поставив барьеры для индивидуальной глупости или злого умысла. Даже если бы индивидуум мог жить своей жизнью, его жизнь была бы «неприятной, бедной, жестокой и короткой». Индивидуализм — абстрактная концепция. Ее надо было дополнить и совместить с концепциями развития общества. Но какого общества? В нем должна была быть обеспечена преемственность между политическими лидерами и продолжателями их дела. Обществу необходимо было иметь характер как республиканский с точки зрения народного представительства во власти, так и демократический, обеспечивающий свободу выбора. Но любая формальная организация общественно-политической жизни не дает ответа на вопрос о правильности и справедливости конкретных решений. Наследственные, династические монархии и империи в свете идей эпохи Просвещения начали терять свою легитимность. Ни одно государство во главе с диктатором не может эффективно управлять индивидуальностями (не подавляя их). Право индивида на определение своей судьбы является основополагающим. В равной степени запутанным был вопрос о том, как наложить права отдельных личностей и необходимость управления сообществами личностей на конкретную географию. Кто есть гражданин? Кто не является гражданином? Кто имеет право выбирать, кто — быть избранным и поэтому управлять? Для ответов на эти вопросы надо, в конечном счете, вернуться к наследию Лютера: к признанию легитимности языка, культуры, истории. Иными словами, к признанию и легитимации наций. И здесь возникает серьезная проблема: ведь легитимность наций представляла собой антитезу основным положениям эпохи Просвещения. Принадлежность к нации, как правило, основана на факте рождения, а не на индивидуальных заслугах и достоинствах. Немец остается немцем, француз — французом, абсолютно безотносительно к талантам и мыслительным способностям конкретного немца или француза. Принадлежность к нации, национальность дает человеку вполне человеческие атрибуты: родной язык, культуру и историю. То есть то, что возникло и развивалось до рождения индивидуума. Просвещение и национализм оказались не просто несовместимыми, они порождали напряжение в обществах, которое было не так-то просто преодолевать. Мост, переброшенный между этими противоположностями, есть самоопределение наций — вещь вообще-то демократическая. Однако последующая история показала, что демократия может быть не менее беспощадной, чем деспотизм. В XX веке нации предстали во всем своем естестве, не приукрашенном гуманистическими императивами, ведомыми только стремлением к безграничному самоопределению.