«Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории - Мигель де Унамуно

Но встреча с ним (или это мне теперь чудится, что я с ним встретился?), с этой человеческой тенью, возникшей из тусклого зеркала и столь таинственной для меня ныне, когда ее поглотило прошлое, эта встреча была во сне или наяву? А если то, что мне представляется как воспоминания о прошлом, – я полагаю, ты знаком с парадоксом, утверждающим, что есть воспоминания о будущем и надежды на прошлое, – все эти мои вышеописанные фантазии – всего лишь тоска о том, чего не было? Ибо должен сознаться тебе, мой Фелипе, что каждодневно я выдумываю себе новые воспоминания, измышляю то, что якобы произошло со мной или на моих глазах. И клянусь тебе, никто не может быть вполне уверен в том, произошло ли с ним нечто на самом деле или было лишь внушено ему его настойчивой фантазией. Боюсь, что смерть дона Сандальо развязала мое воображение и оно создает другого дона Сандальо… Но почему я боюсь? Боюсь? Чего?

Тень его, представшая предо мной ныне – по ту сторону, вне времени, – которая, повстречав меня на улице, намеренно опустила голову, – или это я опустил голову? – не была ли она тенью дона Сандальо, явившейся, чтобы проникнуть в суть задач, столь коварно преподносимых нам игрой жизни, быть может, в суть той задачи, что довела его до тюрьмы, а в тюрьме – до смерти?

XXII

20 ноября

Нет, нет, не мучай себя, Фелипе; ты напрасно настаиваешь на этом. Я вовсе не намерен вникать в здешние пересуды о семейной жизни дона Сандальо и не считаю нужным разыскивать его зятя, дабы выспросить, каковы были обстоятельства и как вышло, что его тесть угодил в тюрьму, а также почему он там умер. Меня не интересует его история, с меня довольно новеллы о нем. А ее можно только выдумать.

Касательно же твоего совета удостовериться, что собой представляет или представляла дочь дона Сандальо – представляла, в том случае, если ее уже нет в живых, – и зять дона Сандальо, вдовец, и какова история его женитьбы на ней, то не жди этого от меня. Я понимаю, куда ты клонишь, Фелипе, понимаю, куда ты клонишь. Во всех моих посланиях тебе недоставало женщины, и теперь, когда она появилась, ты надеешься, что обещанная тебе новелла взойдет как на дрожжах. Она! «Она» – из старых сказок! Я знаю это вечное: «Ищите женщину!» Но я и не подумаю разыскивать ни дочь дона Сандальо, ни любую другую женщину, которая могла бы быть в его жизни. Мое воображение подсказывает мне, что для дона Сандальо не существовала другая «она», кроме шахматной королевы, королевы, которая ходит по прямой, невзирая на цвет поля, как ладья, и наискось, как полоумный епископ или слон; это королева властвует на шахматной доске, но ее королевского величия может достичь, прорвавшись вперед, простая пешка. И я уверен, что шахматная королева была единственной властительницей дум бедного дона Сандальо.

Не припомню, кто именно из этих писателей, помешанных на проблемах пола, сказал, что женщина – это сфинкс без загадки. Может быть, и так; однако наиважнейшую задачу, предлагаемую нам нашим воображением, или, иначе говоря, игрой нашего бытия, нельзя свести к вопросам пола, как она не сводится к вопросу желудка. Глубочайшей проблемой нашего воображения – твоего, Фелипе, моего, дона Сандальо – является проблема личности, проблема «быть или не быть», а не проблема «голодать или быть сытым», «любить или быть любимым». Цель нашего воображения – каждого из нас – в том, чтобы мы стали чем-то большим, чем игроками в шахматы, в тресильо, в туте или завсегдатаями казино… если желаешь, чем-то большим, чем нас делает наша профессия, наши занятия, религия, развлечения; и наше воображение должно помочь каждому из нас как бы досочинить самого себя в том, наилучшем для него виде, который может принести ему пользу, доставить удовольствие или дать утешение. Разумеется, есть сфинксы без загадки – любезные завсегдатаям казино, от природы лишенным воображения, – но есть также загадки без сфинкса. У шахматной королевы нет женской груди, бедер, женского лица сфинкса, лежащего под солнцем среди песков пустыни, но у нее есть своя загадка. Дочь дона Сандальо могла походить лицом на сфинкса и быть причиной семейной трагедии, но не думаю, чтобы она таила в себе какую-нибудь загадку, в то время как шахматная королева, властительница дум дона Сандальо, загадочна, хоть и не похожа на сфинкса: властительница его дум не лежит на солнце среди песков пустыни, а двигается по шахматной доске от края до края, то напрямик, то наискось. Угодил ли я тебе своим сочинением?

XXIII

28 ноября

Нет, на тебя ничем не угодишь! Теперь ты требуешь, чтобы я по крайней мере написал о доне Сандальо, игроке в шахматы, настоящую новеллу. Пиши ее сам, если хочешь. Ты осведомлен обо всех событиях, все они были изложены в моих письмах. Если тебе этого мало, выдумай что-нибудь другое, согласно рецепту Пепе Галисийца. И все же, что ты желаешь, чтоб я еще сочинил, кроме того, что тебе известно? Ведь это уже готовая новелла. А кому этого недостаточно, тот пусть заставит поработать собственную фантазию и добавит, что ему нужно. Я же повторю, что в моих посланиях к тебе налицо вся моя новелла об игроке в шахматы, вся новелла о моем игроке в шахматы. И другой для меня не существует.

Но зачем тебе непременно домогаться от меня чего-то еще, чего-то другого? Отыщи-ка в своем собственном городе – лучше в предместье – уединенное кафе, но именно такое, как я тебе описывал: с потускневшими зеркалами по стенам; сядь за столик посредине залы и, отражаясь в двух рядах зеркал, примись сочинять. И рассказывай сам себе. Я не сомневаюсь, что в конце концов ты встретишься со своим доном Сандальо. Он не будет моим? Ну так что же! Он не будет игроком в шахматы? Пусть будет бильярдистом, или футболистом, или кем угодно. К примеру, сочинителем. И ты сам, пока будешь сочинять про него и вести с ним беседы, сделаешься сочинителем. Итак, мой Фелипе, сделайся сочинителем и не требуй сочинений у других. Сочинитель не обязан читать чужие сочинения; Бласко Ибаньес уверяет, что не читает ничего, кроме своих романов. И если сочинительство как профессия ужасает тебя, то еще ужаснее сделаться профессиональным читальщиком. Однако откуда бы взялись эти фабрики, наподобие американских, производящие серийное чтиво, если бы не было потребителей, поглощающих серия за серией эти плоды фабричного производства?

А теперь, чтобы не докучать тебе более моими посланиями и расстаться наконец с этим уголком, где меня преследует загадочная тень дона Сандальо, игрока в шахматы, я не позднее завтрашнего дня уезжаю отсюда и возвращаюсь туда, где мы с тобой сможем на словах, а не на бумаге продолжать наш диалог о его истории.

Итак, до скорого свидания. Твой друг, последний раз обнимающий тебя заочно.

Эпилог

Перебирая письма, присланные мне незнакомым читателем, я невольно перечитывал их снова и снова, и чем больше я их читал и вникал в прочитанное, тем сильнее мной овладевала пока еще смутная догадка, что эти письма – мистификация и в них неизвестный автор в завуалированном виде изложил свою собственную историю. Быть может, сам дон Сандальо – автор этих писем, в которых он изобразил себя глазами стороннего наблюдателя, чтобы изображение было более беспристрастным, личность автора – замаскированной, а истинная суть его истории – скрытой. Разумеется, в этом случае он не мог поведать о своей собственной смерти и о разговоре своего зятя с предполагаемым корреспондентом Фелипе, то бишь с самим собой, но это просто-напросто сочинительский трюк.

А разве нельзя предположить, что дон Сандальо, «мой дон Сандальо», главный персонаж этой переписки, есть не кто иной, как «мой дорогой Фелипе»? И все эти письма – романизированная биография Фелипе, которому они якобы адресованы и который мистифицирует меня под видом неизвестного читателя? Автор писем! Фелипе! Дон Сандальо, игрок в шахматы! Образы, исчезающие в туманных зеркалах!

Впрочем, известно, что любая история чужой жизни, изложенная в документальной или романизированной форме – что порой почти одно и то же, – всегда автобиографична для ее создателя; любой автор, полагая, что он пишет о другом человеке, на самом деле пишет о себе, но о себе, чрезвычайно непохожем на того себя, каковым он сам себе представляется. Все великие историки были сочинителями; они всегда всовывали самих себя в свои истории, в истории, ими же самими сочиненные.

В свою очередь, любая автобиография есть не что иное, как вымысел. Вымыслом являются все «Исповеди», начиная от святого Августина, в том числе «Исповедь» Жан-Жака Руссо и «Поэзия и правда» Гёте, хотя уже в самом названии, данном Гёте своим воспоминаниям, с олимпийской проницательностью угадано, что всего ближе к истинной правде – правда поэзии и нет истории более правдивой, чем вымышленная.

Каждый поэт, каждый сочинитель, каждый творец – ибо сочинять – значит творить, создавая своих героев, – творит самого себя, и если его персонажи мертвы, – значит, мертв он сам. Каждый поэт – творец самого себя, и даже Он – Высший Поэт, Вечный Поэт, – даже Он, Господь, создавая Свое творение, Вселенную, творя ее вечно как нескончаемую Поэму, лишь запечатлевает Себя Самого в ней, Своей Поэме, в Своем божественном творении.