Традиции свободы и собственности в России - Александр Горянин

«Майское утро» — плод счастливого стечения обстоятельств. Любая революция внушает мощную, пусть и ложную, надежду создать правильный новый мир взамен поверженного неправильного, и из этой надежды в 20-е годы, что хорошо известно из литературы, родилось множество коммунарских начинаний, выплыли сотни легковерных уездных книгочеев, наслышанных о Морах и Бабефах (уникум Топоров все же не из их числа) и готовых с жаром взяться за дело. Но жизнеспособных коммун, просуществовавших многие годы (подобно «Майскому утру» или коммунам толстовцев) и умерших в сталинские годы не своей смертью, оказалось немного. Почему же, возникшие на идеальных началах правды, справедливости, взаимовыручки, почти все они быстро распадались до всяких государственных гонений? Все потому же: русский — в отличие от израильтянина, мексиканца, шведа, итальянца, японца — способен увлечься идеей фаланстера лишь в самых исключительных обстоятельствах. Он нетерпелив и потому быстро теряет веру в осуществимость идеала.

Подозреваю, что и «Майское утро» дожило аж до сталинской коллективизации лишь благодаря своей необычной литературной составляющей. А толстовцы? Разве их хозяйственная организация и жизненный уклад — не порождение литературного гения? Мы все-таки литературоцентричный народ, причем не только в верхушке нации, но и — со времен усвоения народом Псалтири — вплоть до придонного слоя72.

Но может быть уже в наше время в России наблюдается возрождение мiра-общины — хоть в части функций? 75 лет они подавлялись, но теперь «неискоренимый в России коллективистский архетип» взял свое: возрожденная община вернула себе немыслимые под коммунистическим контролем функции — представительскую, защитную, производственную, регулятивную, социальную — так, что ли? Увы и ах. Никаких признаков второго (вернее, третьего) пришествия общины не видно, так что все разговоры о нашей «вековечной» общинной психологии — пустой вздор.

Можно, конечно, объявить доказательствами продолжения жизни древней общины любые подробности жизни соседей и односельчан — ведь у них есть общие интересы, которые надо как-то согласовывать, они должны взаимодействовать, улаживать споры или соединять усилия. Можно объявить доказательствами существования общины каждое проявление соседской помощи сиротам и вдовам, все развлечения сельской молодежи, вплоть до дискотек, любые посиделки, особенно на юге, где работа совмещена с разговорами и забавами, и даже присвоить им ученые названия регулятивной, социальной, культурной, рекреативной и т.п. функций «современной общины». Но община от этого не воскреснет.

Об окончательной или временной смерти общины в нашей стране следовало бы, вероятно, посожалеть, ведь община, повторюсь, — гражданское общество в миниатюре, а о гражданском обществе у нас ныне не вздыхает только ленивый. Но — чего нет, того нет. Отсутствует в нас тяга к общинному сотрудничеству, и из этого надо исходить, нравится нам это или не очень. У нашего народа достаточно замечательных качеств, чтобы приписывать ему несуществующие. Делая на них ставку, можно сильно промахнуться. Ложный лозунг — одна из самых опасных вещей в политике и жизни.

Часть вторая. Традиции свободы

Из партийной истории — всеобщей и российской

В дальнейшем обсуждении нам не обойтись без сравнений на материале Запада, поскольку именно откуда мы слышим уверения в отсутствии у нас навыков свободы. Кого-то эти сравнения раздражают, о чем я сожалею, но по-другому не выходит.

С самого начала придется заявить: мы склонны преувеличивать возраст либеральных и демократических институтов этой части мира. У собирателей в ходу глагол «застарить» — то есть с помощью особых приемов добиться того, чтобы картина, рисунок, статуэтка, ковер казались более древними, чем они есть. Но застаривают не только предметы, застаривают политические понятия — причем из тех же соображений: чтобы задрать цену, играя на благоговении перед древностью. Именно по этой методике нас неустанно стращают сугубой древностью западноевропейских демократий. От нас ждут, что мы сочтем их восходящими без всяких разрывов если не к каменному веку, то уж как минимум ко временам эллинских полисов (а это застаривание на два с лишним тысячелетия!). Нынешние западные демократии хотят, чтобы мы признали их строителями Акрополя лишь на том основании, что они раньше нас сфотографировались на его фоне.

Особенно хорошо смотрятся в этой роли новые члены Евросоюза. «Мы, люди Европы, люди западной цивилизации, — говорят финские, латышские, словацкие, румынские и т.п. нотабли, сглатывая горделивый ком в горле, — у нас, знаете ли, совершенно другой, чем у вас, менталитет, другие традиции». Скоро к ним по праву присоединятся их албанские, боснийские, турецкие коллеги73.

От нас ждут, что мы сделаем примерно такой завистливый вывод: у них, у благословенных «людей Европы» всегда были многопартийные демократии, продуманные идеологии, осмысленное политическое планирование. По контрасту с этими счастливцами, придумавшими кабинки для тайного голосования едва ли не одновременно с плугом, есть совсем другие народы, не дозревшие до такого чуда даже сегодня. Посему эти вторые должны есть глазами первых и поступать как те им внушают. Именно в этом скрытый посыл большинства из бесчисленных (но написанных под копирку) статей о России, переводами которых нас ежедневно балуют сайты вроде «ИноСМИ.Ру» и «ИноПресса.Ру».

Свобода — многосоставное понятие. Его невозможно отделить от прав человека, демократии, народного представительства, гуманности, политической практики, справедливого суда, тяжести (или легкости) социального контроля, цены человеческой жизни и чести, качества жизни. Наши сравнения останутся схоластикой, если не затронут эти аспекты свободы.

* * *

Партии существуют столько, сколько существуют коллективные интересы. В организации с членскими взносами и членскими билетами они превратились исторически вчера, — да и то не все. Но всегда существовали люди, считающие правильным то и неправильным это, приверженцы тех или иных умонастроений (т.е. идеологий), группировки сторонников той или иной власти или политики, клики того или иного лидера. А это и есть партии — так, как это слово понималось минимум до начала ХХ века.

С.Ф. Платонов, один из крупнейших русских историков, видит вполне отчетливые партии уже 900 лет назад. Согласно его описанию, Новгород XII века делился «не на случайные толпы враждебных лиц, а на определенные организации или корпорации, из которых слагался город в целом или его отдельные концы»… Отдельное лицо, даже значительное, «поглощено той средой, к которой принадлежит, тем общественным союзом, который определяет положение его в городе. Ссорятся не лица, а союзы, — и на вече идут не лица, а союзы; голосуют там не лица, а союзы». Новгородское Вече «слагается не из отдельных лиц, а представляет собою сумму организаций, составляющих политическую общину».74

Другой пример из русской истории, чуть более близкий, XV-XVI веков. При Иване III началась борьба партии «нестяжателей», руководимой сперва Нилом Сорским (в миру Николай Майков), после его смерти — Вассианом Патрикеевым, а позже — уже упоминавшимся духоаником царя Сильвестром, против партии «иосифлян» во главе с Иосифом Волоцким (в миру Иван Санин) и его последователями. Победили в этой борьбе, длившейся не менее 70 лет (начиная с 1489 года), иосифляне. Сперва они блокировались с удельно-княжеской оппозицией и выступали против царской власти, чьей целью было присвоение (по-научному, секуляризация) церковных земель. Они не дали царям (великим князьям) Ивану III, Василию III, Ивану IV Грозному провести «нестяжательские» решения на соборах 1503, 1531 и 1551 (Стоглавом) годов. При этом, умело используя стремление московских государей соблюсти видимость нейтралитета по отношению к борьбе двух партий, иосифляне сумели не рассориться с властью. Более того, предложив ей помощь в борьбе со светскими феодалами, иосифляне добились ее поддержки и уступок.

Понятно, что власти были идейно ближе нестяжатели, но им мешала собственная принципиальность. Так, Вассиан Патрикеев, воспротивившись разводу и второму браку Василия III, тем самым упустил политическую выгоду для своей партии. Сильвестр в 1547 году, во время пожара Москвы, произнес обличительную («кусательную») речь против молодого Ивана IV, будущего Ивана Грозного, обвинив того в буйстве и иных грехах. Правда, вслед за этим он был, против ожидания, приближен к царю, однако не воспользовался случаем: после поражения нестяжателей (и царя!) на Стоглавом соборе сблизился с боярской оппозицией, а в 1560-м удалился от двора.

Итак: трем царям подряд не удается провести на соборах угодные им решения, постоянно налицо княжеская оппозиция Кремлю, не дремлет и Дума (именуемая в современной литературе Боярской), важнейший орган управления страной, история которого не прерывалась с X века до Петра I, соперничали идеолог дворянства Иван Пересветов и боярства — Андрей Курбский. Могла ли политическая борьба такого накала происходить без партий, пусть неформализованных? А где они были формализованы в былые века? Может быть, партии Тюдоров и Стюартов выдавали членские билеты и имели партийные организации? Или шведские «колпаки» и «шляпы»?