Завещание ночи - Кирилл Бенедиктов

С желтых и плоских, как лица степных воинов, берегов медленной реки Талас поднимались тяжелые клубы тумана. Скрытые шевелящейся серой завесой, шли в тумане затянутые в плотные кожаные доспехи низкорослые воины империи Хань. Скрипели ремни, глухо позвякивали окованные бронзой арбалеты, мерно топотали по сухой глине тысячи маленьких твердых пяток и сотни обернутых паклей лошадиных копыт. Тихо и неотвратимо приближалась к стенам гуннской крепости Чжичжи-нэ-Архон — Железный Кулак Чжичжи — плосколицая узкоглазая смерть.

Крепость возвышалась в тумане гигантским черным наростом на ровной желтой груди долины. Мерцали огни на четырех высоких башнях по углам крутых земляных валов — там, под остроконечными драконьими крышами, несли вахту белые великаны из далекой страны Лигань. Три года назад они помогли выстроить эту невиданную в землях Великой Степи цитадель ненавистному всеми ханьцами Чжичжи Хутуусу — убийце императорского посла, узурпатору, проклятью Западной Границы. Три года Хутуус отсиживался за неприступными стенами, тревожа ханьцев дерзкими набегами своей конницы. Три года все попытки покончить с наглым шаньюем разбивались, как фарфор о сталь, о панический ужас перед сотней закованных в броню великанов из Лигани. И вот пришло возмездие.

Возмездие звалось господином Чэнь Таном. Это был молодой человек приятной наружности и изящного, хотя и крепкого, телосложения. Три года назад, когда пятьсот пленных усуней вкапывали последние заостренные бревна в частокол крепости Чжичжи-нэ-Архон, господин Чэнь Тан служил младшим писцом при дворе солнцеподобного императора Юань-ди. Усердие его было отменным, да и способности, равно проявляемые им в различных науках и искусствах, выделяли господина Чэнь Тана среди прочих младших писцов Канцелярии Кедровых Покоев. Увлекался Чэнь Тан еще и стрельбою из лука, памятуя о завете Конфуция, учившего, что благородный муж должен совершенствовать крепость тела наряду с твердостью духа.

Дрожала до плеча оттянутая тетива, блестели мелкие капли пота на смуглой тонкой руке младшего писца, напряглось и сделалось вдохновенным его лицо. На беду свою Чэнь Тан посылал стрелы в мишень, укрепленную на заднем дворе Павильона Небесных Павлинов — редко посещаемого Юань-ди загородного императорского дворца. Отдернулась в сторону прозрачная занавеска, блеснули в темноте покоя зеленые глаза прекрасной Ляо Шэ — некогда любимой, а ныне отвергнутой наложницы императора. Пропела в воздухе кедровая стрела и звонко завибрировала, поразив мишень в самую середину. И, подобно этой стреле, любовь к неизвестному лучнику пронзила сердце Ляо Шэ. Отвергнутой, обиженной Ляо Шэ, гибкой и страстной Ляо Шэ, смуглобедрой, зеленоглазой Ляо Шэ, тигрице из южных джунглей.

Спустя короткие пять месяцев связь их была раскрыта. Ляо Шэ задушили шелковым шнурком, Чэнь Тан был брошен в застенок, ибо за него заступился двоюродный дядя — Смотритель Зерновых Амбаров. Два года он просидел в сыром каменном мешке, ногтями и зубами сражаясь за кусок хлеба и глоток воды с озверевшими разбойниками и прочими ничтожными людьми, потерявшими человеческий облик. Два раза он едва избежал смерти в жестоких драках, однажды нож громилы-юэчжи прошел в сантиметре от его печени. Чэнь Тан понял, что не выживет в тюрьме. Может быть, еще год, может быть, полтора. Но это был лишь вопрос продления существования. А Чэнь Тан очень хотел жить.

Он написал прошение о переводе на дальние рубежи. Он написал его красивым почерком придворного каллиграфа, снабдив письмо таким количеством витиеватых оборотов, какое только мог вспомнить. Прошение долгие месяцы бродило по кабинетам дворца, переходя от чиновника к чиновнику, пока не попало к бывшему начальнику Чэнь Тана, старшему писцу Кедровой Канцелярии.

Все любили Чэнь Тана до того, как воины императора, надев на него цепи, повели его в темницу. Прекрасная Ляо поплатилась лишь за то, что не сумела сдержать эту любовь при себе. Старший писец долго раздумывал, не поплатится ли он, подобно Ляо Шэ, за хорошее отношение к молодому Чэню, но в конце концов решил, что заступиться за парня требует первая из пяти добродетелей — человеколюбие, и, мысленно попрощавшись с родной Канцелярией, понес прошение вышестоящему чиновнику, ведавшему тюремным приказом столицы.

Тысячу раз прав был великий Конфуций, говоря, что человеколюбие (жэнь), воплощенное в долге (и), приносит благородному мужу почет и славу. Смотритель тюрем не только охотно поставил на прошении Чэня резолюцию «Перевести на западные границы в чине младшего офицера», но и похвалил старшего писца за своевременно проявленную заботу. Ибо положение в империи было таково, что преступники, пусть даже самые отъявленные головорезы, нужны были не в тюрьмах, где их приходилось кормить за казенный счет, а в армии. Так бывший господин Чэнь Тан, бывший узник по прозвищу «Касатик Чэнь», а ныне «молодой негодяй Чэнь Тан» (так официально именовались отпущенные в армию заключенные) оказался на крайнем западном форпосте империи Хань, в заброшенном гарнизоне на границе степного царства Усунь. Почти под носом у воинственного Чжичжи Хутууса, отделенного от разгромленной им несколько лет назад Усуни лишь Чуйской долиной да безводными песками Муюнкумов.

Судьба играет в странные игры. Рок владыки Великой Степи, могущественного победителя Усуни, смертельного врага царства Кангюй и верного союзника Парфии воплотился в неудачливого любовника императорской наложницы, недавнего узника столичной тюрьмы, красивого авантюриста с щегольскими усиками. Но никому не дано знать, каковы правила игр судьбы. И никто не знал, и не мог догадаться, что, столкнув на берегах Талассы гуннов и ханьцев, судьба разыгрывала свой, куда более древний гамбит…

Чэнь Тан остановил своего коня, обернулся и взмахнул рукой:

— Пора!

Взревели длинные тибетские трубы. Дробным грохотом прокатился гром барабанов. Зазвенели цимбалы и грянули медные тарелки. Под грозный шум полкового оркестра ханьцы пошли на приступ Чжичжи-нэ-Архон.

Крепость проснулась мгновенно. Вспыхнули огни в крытых галереях, забегали по земляным валам коренастые гуннские воины, свистнули в сыром утреннем воздухе первые пущенные с башен стрелы. Заржали за валом злые кангюйские кони — не только из гуннов состоял гарнизон цитадели, были там и кангюйцы, и рыжие голубоглазые жуны, и парфянские военные инструктора, присланные Фраатом IV-м в помощь своему союзнику Хутуусу. Но главное –белые великаны из Лигани, сто римских легионеров, остатки Непобедимого Легиона Красса, разбитого при Каррах, центурия, выжившая в парфянском плену и подаренная Фраатом IV-м шаньюю Восточной Границы — ибо то, что Запад для китайцев, для парфян Восток. Центурия, потерявшая всякую надежду увидеть Рим и готовая драться с кем угодно — с ханьцами, с усунями, с юэчжи, с парфянами, с чертями лысыми — драться насмерть, потому что иного им уже в жизни не оставалось.

Ханьцы пошли на приступ сразу со всех сторон. Впереди бежали, прикрываясь тяжелыми деревянными щитами, пехотинцы, вооруженные короткими мечами. За заслоном щитов двигались грозные арбалетчики — ударная сила ханьской армии, главный козырь Чэнь Тана. Арбалеты китайцев били намного дальше гуннских луков, град коротких тяжелых стрел остановил даже лиганьских великанов, вышедших вчера из ворот крепости на равнину, сомкнувшись наподобие рыбьей чешуи. То была знаменитая римская «черепаха», строй, сминавший галлов и иудеев, бриттов и германцев, даков и киликийцев. Но арбалеты воинов Срединной Империи остановили черепаху, и она уползла обратно в крепость, оставляя за собой липкий кровавый след. Тогда Чэнь Тан впервые поверил в свою победу.

Он двигался теперь позади строя арбалетчиков, в отряде воинов с короткими мечами, задачей которых было добивать раненых. Чэнь Тан был храбр, но разумен. Что толку скакать впереди собственной смерти? Он сдерживал своего коня, стремясь ехать рядом с высоким для ханьца худым бритым человеком, чье странное длинное одеяние шафранового цвета нисколько не мешало ему прямо держаться в седле.

— Не правда ли, любезный Ли, в бою есть неизъяснимое очарование? — обратился Чэнь Тан к своему спутнику, когда утыканные стрелами щиты авангарда атакующих достигли кромки земляного вала, словно чудовищные ежи, перебирающиеся через огромную кочку. — Конечно, мы люди цивилизованные, и нам не подобает отдаваться на волю животных инстинктов, однако, должен признаться, я хорошо понимаю варваров, в пылу сражения забывающих обо всем и сражающихся дольше, чем до последнего… Говорят, воины жунов могут рубиться даже когда им отсекут голову, — недолго, впрочем… Как вы полагаете, любезный Ли, это правда?

Собеседник его повернул к Чэню нервное худощавое лицо с глубоко запавшими умными глазами.

— Мир полон чудес, достопочтенный Чэнь. Не мне, недостойному лекарю, судить о том, что может, а чего не может быть в мире.