Холодная весна в Провансе (сборник) - Дина Рубина

— Да бог его знает — как это все происходит… — сказал Дима. — Таинственные превращения психики…

— Ну да, таинственные! — возразила Алла. — Мне бабы рассказывали, там что-то связано с личной драмой… Какое-то крушение надежд…

— Послушай, душа моя, — шутливо сказал ее муж. — Мало ли у кого какие крушения… Не все же мужики после крушений юбки на себя напяливают…

Я оглянулась: коксинель Роберта в своем зеленом атласном платье, покачиваясь и приседая, уходил в ослепительную перспективу из тесно сдвинутых в улицу, оперенных геранью каменных фахверковых домов. Он уходил, не оглядываясь. Ковровой выделки кошка с располовиненным лицом Арлекина неотступно бежала за ним… И вдруг все это: синий ручей неба вверху, солнце на белой, пересеченной черной деревянной балкой, стене, уходящий коксинель, его неизвестная мне драма, его половинчатость, его сильные руки массажиста… — все это разом во мне отозвалось дрожащим чувством смутного стыда за собственную душевную половинчатость, за то, что мне так нравится все это чистенькое, игрушечное, нарисованное, почти ненастоящее и, наоборот, — не нравятся наш средиземноморский мусор, панибратство, расхристанность и ненадежность… За то, что я не в ладу с собой, за то, что столько жизней несу в себе, усталых от этого тесного соседства жизней…

…И плохо спала этой ночью, хотя номер в деревенской гостинице, который сняли для меня организаторы выступления в Трире, оказался совершенно домашним: комната над трактиром в старинном доме семнадцатого века — просторная, с тяжелыми деревянными балками на потолке и стенах, со старым деревянным шкафом и комодом, покрытым крахмальными салфетками. Однако пивной зал на первом этаже до полуночи гудел голосами, и гул этот то и дело пресекался дружной песней и стуком пивных кружек по столам…

Задремала перед рассветом… Во всяком случае, перевернувшись на живот и обняв подушку, еще-уже услышала резной и отчетливый петушиный зов на соседней улице… Мягко моего затылка коснулись теплые и сильные ладони, прошлись по плечам, бегло расправляя их, легко разминая напряженные мышцы… Затем движения стали более ритмичными, пальцы требовательней и сильнее…

— О, майн гот, что с твоим позвоночником, это просто ужас… — говорил надо мной по-русски коксинель Роберта, продолжая массировать мне спину и плечи своими мощными ладонями… — Весь плечевой пояс… это бог знает что…

— Вот здесь… да-а… загри-и-вок… — жаловалась я ему — …такая мука… я все время оглядываюсь…

— Почему? Ну-ка, расслабь плечи… Вот так… гут… гут… Почему оглядываешься?

— Ищу дворы… здесь же нет проходных дворов…

— Майн гот, зачем тебе проходные дворы?! — удивлялся он.

— Как — зачем? А уходить от погони?

— А ты не оглядывайся… — приговаривал он, разминая властными и милосердными ладонями мои плечи, — нет-нет, херцлихь, никогда не оглядывайся…

Рассветный петух своим криком, словно лобзиком, выпиливал на сером небе шпиль и высокие сланцевые скаты деревенской кирхи.

Я спала на животе, раскинув руки, зависнув над благословенной Твердью, над щетинкой лесов с воткнутой в ущелье гребенкой римского акведука. И не оглядывалась… Совсем не оглядывалась.

Бармен в Доме литературы города Лейпцига варил отличный глинтвейн — такой, каким когда-то в моей молодости варил его один близкий мне, давно уже умерший человек, а именно: с гвоздикой, корицей, лимонной цедрой и брошенной в бокал напоследок декадентской долькой кислого яблока, добавлявшего неуловимую нежность к послевкусию.

И все прекрасное новое здание, построенное по проекту известного немецкого архитектора, было продуманным и удобным в каждом отдельном его помещении, в каждом уголке. Например, сейчас мы с редактором моей книги, только что изданной на немецком, и с переводчиком Карлом, обходительным молодым человеком, сидели за столиком на деревянной террасе, выходящей в небольшой, но, благодаря пяти сохраненным старым ивам, эпически прекрасный и неуловимо горестный внутренний парк. И пили вкуснейший глинтвейн, рассеянно поглядывая на лужайку (я сидела полубоком, и мне приходилось оборачиваться), где на траве шла репетиция какой-то пьесы.

Режиссер, — как водится, с косичкой, с бородой и в очках, — похожий на всех режиссеров в мире, и плохих и хороших, но бессильных изобрести какой-либо неожиданный штрих для своей внешности, а заодно и для своей профессии, — время от времени вскакивал с земли, подбегал к актерам и, жестикулируя, говорил быстро, бурно, но выдыхался, возводил глаза к небу, хватался за голову, опять валился на траву.

Один из актеров, похожий на пожилого русского пьяницу, отрабатывал никак не удающуюся мизансцену, которую можно было обозначить как «внезапная смерть»: он застывал, вытаращивал глаза, что-то гортанно выкрикивал и падал под деревом — это была плакучая ива редкой, изнемогающей красоты.

Под соседним деревом, с листами роли в руках, в бездействии ждал огненно-рыжий юноша лет двадцати. На скамейке неподалеку сидела молодая актриса — она не участвовала в этой сцене, отдыхала, покачивала ногой, курила… Затем, минут пятнадцать, старый с молодым репетировали еще один узел пьесы, по-видимому, ссору: вскрикивали, размахивали руками, что-то друг другу доказывали…

— Народный театр, — пояснил Карл в ответ на мой взгляд и сделал неопределенный жест рукой, как бы объясняя всю эту нескладуху именно ее народностью, с которой что возьмешь?

Наконец режиссер поднялся на ноги с недовольным выражением на лице, прищелкнул — и мизансцена поменялась.

Все три артиста — старый, молодой и девушка — образовали треугольник и, стоя спинами друг к другу, глядя в разные стороны, монотонно и глухо бормоча, стали увеличивать звук и ожесточать интонацию, и вскоре уже отрывисто орали вразнобой, все громче и громче. Глубокий грассирующий голос пожилого артиста, чистый и звонкий молодого, сливаясь в fortissimo с подвизгивающими вскриками голоса женского, взмыли в оглушительный лай…

Я застыла, привычно ощущая, как напрягаются плечи и немеет затылок…

— Давай поменяемся местами, — предложил Карл. — Ты все время оборачиваешься, тебе, должно быть, интересно… Хотя, поверь, там еще нечего смотреть…

Улетала я, как обычно, из Берлина. Водителем вызванного такси оказалась женщина — крепкая, широкая в плечах, в животе, в бедрах — какой-то былинный богатырь в юбке. Легко, словно посылку, она подняла мой тяжелый чемодан, закинула в багажник. Я настолько оробела, что по дороге в аэропорт несколько раз пыталась затеять с ней светскую беседу, например, зачем-то назвала Берлин красивым городом. Она отвечала важно, невозмутимо, растягивая буквы: — Йа-а-а, йа-а-а…

Занялось раннее утро, уже схваченное морозцем. Машина свободно мчалась по пустому городу, останавливаясь только на красном. Светофоры выкатывали по зеленой горошине, и мы снова неслись вперед.

Как обычно, в аэропорту Шёнефельд, перед входом в то крыло, где регистрируют и отправляют израильский самолет, пассажиров встречало дуло танка. Мне приходилось улетать рейсом компании «Эль-Аль» из Амстердама, Рима, Венеции, Парижа, Мадрида… Но только в заботливой Германии я видела расставивших ноги автоматчиков между этажами, охранника в ватнике, уныло бредущего с собакой вдоль сетки забора, двоих верховых на лошадях.

С утра лег туман, и оловянная от инея трава чуть курилась седым дымком…

Я смотрела сверху на летное поле из огромного окна того отдельного пустынного отсека, куда загнали израильтян, слышала картавый и шершавый говор иврита за спиной.

— Ну что… они постараются перехватить этот заказ… — рядом со мной, также глядя на летное поле и одновременно разговаривая по мобильному, стоял высокий пожилой мужчина, абсолютно лысый, в роговых очках, с подвижной суховатой физиономией, из тех, что как бы скроены по лекалу вечной усмешки.

— Нет, дорогая моя… немцы обычно выполняют, что обещали…

В моей голове кто-то — вслух — произнес слово: «архитектор». Я не удивилась. У меня нет никаких способностей к парапсихологии, я далека от ясновидения и вообще не люблю предсказаний, столоверчений и задушевных бесед с призраками. Но изредка, в тесном пространстве моей головы, где-то между ушами и лбом, кто-то нехотя, незнакомым голосом, чаще мужским, чем женским, именно вслух, а не мыслью, проборматывает слово-два, совершенно не имеющие отношения к данной минуте. Если удивиться и переспросить — «что-что?» — никто тебе ничего разъяснять не станет, будто шкодливого ангела, произнесшего слово, уже и след простыл: так, пролетал себе над моим чердаком, крикнул в слуховое оконце и дальше полетел.

Пожилой господин убрал мобильник в карман плаща, побарабанил пальцами по стеклу, проследил взглядом солдата с собакой, трусцой бредущих вдоль ограды, и вдруг сказал, не глядя на меня: