Суета Дулуоза. Авантюрное образование 1935–1946 - Джек Керуак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На что тянула Коламбиа в этом году? Ни на что, насколько я видел, ибо единственный настоящий футболист в команде, Хэнк Фулл, наш полузащитник, лишь день назад записался в Морскую пехоту и уходил. Тэкери Карр неплох. Большой Турк Тадзик из Пеннси был готов, но ему следовало спроворить контактные линзы, конец. Большой Бен Куровски разозлился на меня после схватки, поскольку я избежал его намеренного перехвата, и прицепился ко мне в душевых, и поднял меня до неба на вытянутой руке, говоря: «Мелкий ты паскуда». Затем сердито зыркнул на Чэда Стоуна, который был слишком велик, так не подымешь. Это наша с Чэдом была работа – вырубать Куровски тем, что называлось «выше-ниже», иными словами, «ты его лупишь выше, я подсекаю ниже», я бил Куровски низко, а Чэд бил его высоко. В Чэде было 6 футов 3 росту. Во мне – 5:81/2. Куровски нам иногда удавалось устранить. В нем было 6 футов 4, и весил он 240.
Они могли бы стать хорошей командой, но надвигалась война.
И потом на тренировке я начал соображать, что старый-добрый Лу Либбл не собирается выпускать меня в начинающий состав, а усадит меня на скамью, пока Лиэм Макдёрмид и Спайдер Барт, которые были старше, не избудут свое старшинство. А они бегуны изворотливые и проворотливые, но не такие шустрые или крепкие, как я. Лу Либблу же это было без разницы. Он оскорбил меня при всех, сказав: «Не такой уж ты и замечательный бегун, ты не справишься с обратным обманным финтом КТ-79, – как будто я в футбольную команду пошел «обманывать», за ради бога, – первым делом ты понимаешь себя, со своими здоровенными ножищами, – не такие уж они и здоровенные, – я тебя сделаю линейным игроком… А теперь побежал и сделал эту обратку».
Глазами я ответил ему: «Эти первые два дня я быстрее бегать не могу, у меня ноги болят».
Пустяки, глазами же ответил он, вынудив меня вспомнить то время, когда он заставлял меня неделю бегать на сломанной ноге.
Вечером, после тех бессмысленных обильных ужинов из стейков, и молока, и сухого тоста, я начал соображать вот что: «Лу Либбл в этом году не выпустит тебя начинать игру, даже в матче с Армией против твоего заклятого врага Арта Янура [который вытолкнул меня из душа, когда я был пацаном в Лоуэллской средней, но получил поделом от Ореста Грингаса] и даже, может, на будущий год как юниора, он хочет великого героя сделать из своего итальянца Майка Романино, ну, Майк, конечно, отличный пасовщик, но бегает он как Пьетрыка, как старая корова. А Хэнк Фулл уходит. Ну и к черту. Что я буду делать?»
Я пялился во тьму кубрика, размышляя, что мне делать.
«Ай, ёксель, уйти в американскую ночь, тьму Томаса Вулфа, и к черту этих шишек гангстерских, футбольных тренеров, стремиться стать американским писателем, говорить правду, чтоб тобой не помыкали ни они, ни кто другой или их прихвостни… Плющевая Лига – просто откоряка заманивать футболистов за фук, чтоб становились они американскими мещанами, от каких Америку тошнить будет тыщу лет. Надо было держаться Фрэнсиса Фэйхи…»
Ну, не помню я уже, о чем я вообще думал, но знаю одно – на следующий вечер, после обеда, я сложил все свои шмотки в чемодан и пошагал вниз по лестнице прямо перед столом Лу Либбла, где он сидел со своими помтренерами, расчисляя наши розыгрыши. Кости мои скрежетали о мышцы от перенагрузок на тренировках. Я хромал.
«Ты это куда, Вдулуз?»
«К бабушке в Бруклин, брошу там часть одежды».
«Сегодня суббота, вечер, будь завтра к восьми. Ночевать там останешься?»
«Ну».
«Возвращайся к восьми. Начнем с легкой гимнастики, знаешь, когда ложишься на спину и черепушкой ворочаешь по траве, а потом катаешься, чтоб тебе дурную твою шею в игре не сломали?»
«Так точно, сэр».
«Будь к восьми. Что у тебя там?»
«Дрянь всякая. Подарки из дому, грязное белье…»
«У нас тут прачечная есть».
«Там подарки, письма, всякое, Тренер».
«Ладно, в восемь».
И я вышел и сел в подземку до Бруклина со всем своим барахлом, выудил из чемодана несколько долларов, попрощался с Дядей Ником, сказав ему, что возвращаюсь на «Поле Бейкера», прошел по жарким сентябрьским улицам Бруклина, слыша речь Фрэнклина Делано Роузевелта о том, что «Я ненавижу войну», раздававшуюся из всех цирюлен Бруклина, сел в подземку до автобусной станции «Грейхаунда» на Восьмой авеню и купил билет на Юг.
Мне хотелось увидеть Юга и начать карьеру американского кренговщика.
IV
То было самое важное доселе решение в моей жизни. Я как раз всем советовал пойти и прыгнуть в огромный жирный океан их собственного недомыслия. Также я советовал себе пойти и прыгнуть в огромный жирный океан собственного недомыслия. Ну и купанье!
Это было восхитительно. Я омылся дочиста. Автобус шел в Мэриленд, и я радовался, как маньяк, лишь тому, что смотрел на «настоящую южную листву». Негр из Ньюарка все время разговаривал со мной на сиденье, о том, как он выиграл на бильярде в Ньюарке и что-то проиграл в покер, а теперь едет навестить своего умирающего Папку в Виржинни. Жаль, что у меня не хватило бы денег доехать до Виргинии, билет мой вез меня только до Вашингтона, О. К.[13] Там, на унылой улочке, битком почтовых ящиков и негров, на них опиравшихся, я заполучил себе комнатку, кишмя клопов, жары, спать не смог, ходил взад-вперед, а наутро сел на автобус обратно в Нью-Йорк, где пересел до Нью-Хейвена, чтоб проехать домой и повидаться с Па. На дороге я оказался впервые.
Он разозлился на меня дьявольски, но я ему объяснил, как не должен начинать первую игру сезона, да и никаких игр, насколько мог видеть. «А, – сказал он, – я это видел с самого начала, то же самое в Лоуэллской средней. Ты мог бы стать великим футболистом, Джеки, только никто не хотел давать тебе такую возможность. Будь у меня деньги, я б сунул им несколько дубов…»
«Да ничего, война заваривается, кому сейчас какое дело?»
«Мне дело!»
«А мне нет… если все эти пацаны, с которыми я вырос, туда пойдут, вроде Дики Хэмпшира, какого черта, я себя говном чувствую». (Во французском это слово, merde, никогда не плохое слово, оно просто правда.) (Извини-подвинься.)
«Ну и что теперь будешь делать?» – говорит Па.
«Я слыхал, есть работа на местном резиновом заводе, подрубщиком шин, или как их там называют…» Тем вечером у себя в комнате, пока Ма и Па спали, я крутил Рихарда Вагнера, пялясь на Пролив в лунном свете. Немного грезил о том, как буду однажды скоро плыть по этому Проливу под парусом. То была «Волшебная музыка огня» из «Die Walküre»,[14] но у меня нос заложило, что-то вроде вирусной инфекции, и я чуть не задохнулся до смерти.
Наутро я объявился на резиновом заводе, получил работу, все утро провел в шумном резинопыльном заведении, ворочая шины и подравнивая их изнутри какой-то смолой, в полдень мне стало противно, и я ушел, а платы за то утро так и не потребовал. Двинул средь бела дня, средь удлинявшихся теней Лонг-Айлендского пролива, увидел домики на холмиках, глядящие сверху на дальние бухточки, и набрел на сказочную игровую площадку, на которой детвора средь осенней листвы скакала на игрушечных лошадках под мелодию «Старым добрым летним днем». На глаза мне навернулись слезы. Великий герой американского футбола, герой мильной дистанции, геройский чемпион мира по боксу, писатель и драматург – всего лишь грустный юноша, навроде Сарояна, с вьющимися волосами, надзирает за детским восторгом в солнечных сумерках…
Ах, поэтишно. Я пошел домой и сказал Па, что не могу согласиться на эту работу. Он сказал: «Тут тебе открытку принесли, из Хартфорда, Коннектикут, от твоего старинного дружочка Джо Фортье, говорит, может добыть тебе там работу механика».
«Ладно, завтра съезжу».
«Не то чтоб мы тебя дома тут не хотели… но я вынужден каждое утро милю ходить на этот полиграфкомбинат, а мать твоя, не забывай, вытирала со столов в кафетерии „Уолдорф“ в Нью-Хейвене на прошлой неделе, пока ты должен был играть в футбольной команде. Мы тут в том же рассоле колготимся, что и обычно. Ну почему вы никогда ничего правильно не делаете?»
«Это мы еще поглядим. Вот устроюсь на ту механическую работу в Хартфорде и покажу тебе».
«Что это ты мне покажешь, паразит ты мелкий?»
«Я тебе покажу, что стану великим писателем».
«Ни один Дулуоз никогда никаким писателем не был… нет такой фамилии во всей этой писанине».
«Никакая это не писанина…»
«Юго, Бальзак – это да… А не твой выпендрежник Сароян с его пижонскими заглавиями».
Но поутру, перед завтраком, Па уже был на пляже, собирал моллюсков и наслаждался свежим бретонским воздухом. Ма весело жарила яичницу с беконом. Я сложил свою сумку, и осталось мне лишь пройти милю или около того и сесть на троллейбус до центра Нью-Хейвена, там вскочить на желдорогу и отправиться в Хартфорд. На волнолом сияло солнце.
Ты решишь, что, научив их плавать, я б мог показать им и как плыть до самого конца.
V
В Хартфорде я получил работу, это не есть важный раздел книги, за исключением того факта, что у меня впервые была своя комната, в дешевых меблирашках на Главной улице, Хартфорд, и я взял напрокат портативную пишущую машинку «Андервуд» и, когда приходил вечером домой уставший после работы, съев свой еженощный дешевый стейк в таверне на той же Главной улице, каждый вечер устраивался и принимался писать два или три свежих рассказа: весь сборник рассказов назывался «Поверху „Андервуда“», нынче и читать-то не стоит, да и повторять тут, однако отличная попыточка начать. За окном моей комнаты ничего не было, кроме голой каменной стены, которая позже настроила меня на мысли о «Писце Бартлби» Мелвилла, у которого был такой же вид из окна, и он, бывало, говорил: «Я знаю, где я». Ну и тараканы, но хоть без клопов.
