Повседневная жизнь Стамбула в эпоху Сулеймана Великолепного - Робер Мантран

Налицо и иные трудности и проблемы. Прежде всего это — обесценивание монеты, которое не может не оказать пагубного воздействия на снабжение города продовольствием. И корпорации в ответ бунтуют против правительства, причем во второй половине XVII века — неоднократно. То есть происходит то, что несколькими десятилетиями ранее было просто немыслимо. Значит, в Империи что-то изменилось, это злосчастное изменение проглядывает во всем, но прямо-таки бросается в глаза, когда взгляд останавливается на образе жизни и поведении султанов, занимавших трон после Мурада IV, — ленивых, апатичных, не способных ни на какое серьезное усилие, будь то умственное, волевое или физическое. Зато в ту эпоху упадка на государственной сцене время от времени появляются умные и энергичные великие визири, ставящие интересы государства выше своих личных и более стремящиеся навести порядок в финансах и администрации, чем удовлетворять дорогостоящие прихоти султанов. Таковыми были в особенности Мехмет Кёпрюлю и его сын Фазиль Ахмет-паша, которые (факт поистине изумительный!) не только избежали на этом опасном посту насильственной смерти, но даже ни разу не впали в монаршую немилость, не были сосланы или отстранены от должности. Отец оставался великим визирем 5 лет, сын — 15: настоящие рекорды!{141} Плодом их государственной деятельности стал период стабильности, в течение которого Османская империя оказалась в состоянии преодолеть кризис середины XVII века. В течение этого периода, который практически продлился до второго похода на Вену (1682–1683), Стамбул вновь процветал и жил спокойной жизнью.

Представление о султане, которое себе составляли его современники, менялось — в зависимости от времени и места. Так, Сулейман Великолепный в глазах своих подданных рисовался идеальным правителем Империи, который сумел не только распространить свою власть на всех правоверных мусульман (суннитов), но и, победив европейцев, завоевать большую часть Европы, после чего перед ним преклонились «султаны Запада». Но, пожалуй, даже еще выше, чем за великие военные победы, его превозносили за плодотворную деятельность государственного организатора, о чем красноречиво свидетельствует прозвище — Кануни (Законодатель). Впрочем, у турок, как и в Европе, прозвище обычно сопровождает имя конкретного государя, выделяя при этом главную его характерную черту. К примеру, Селим II, сын Сулеймана Великолепного, получил от своих верноподданных кличку Сархош (Пьяница), Мехмет II — Адиль (Справедливый), Ахмет I — Бахти (Удачливый), Ибрагим I — Дели (Сумасшедший), Мехмет IV — Авджи (Охотник). К имени тех султанов, что одержали громкие победы, иногда помимо прозвищ добавлялся еще титул Сахиб-и-киран (Господин Времени).

Европейцы — в зависимости от того, одобряли ли они или порицали турецкую политику, — представляли султанов то в образе добродетельных персон, во всех отношениях достойных уважения, то, напротив, как жестоких чудовищ. Любопытно, например, сопоставить почти идиллический портрет султана пера Бусбека{142} с уничижительной и злобной характеристикой, которую оставил потомкам Мишель Бодье{143}. Все дошедшие до нас описания пристрастны, а потому нуждаются в исторической и редакционной правке.

Конечно, именно Сулейман Великолепный — самая выдающаяся личность в турецкой истории XVI века. Фламандец Ожье Гислэн де Бусбек, который в качестве посланника австрийского императора Фердинанда имел у султана аудиенции, дает ему следующий словесный портрет: «Не сомневаюсь, вам любопытно узнать, что за человек этот султан. Этот государь преклонного возраста внешне, своим лицом и фигурой, вполне отвечает достоинству столь великой империи. О нем говорят, что он всегда был благоразумен и мудр, даже в юности, когда туркам позволено кое в чем грешить, не навлекая на себя серьезных порицаний. Его молодые годы не были запятнаны ни пьянством, ни любовью к мальчикам, хотя турки на оба эти порока смотрят как на обычные, даже простительные услады. Самые злые его враги могут поставить ему в упрек разве лишь то, что он слишком привязан к своей жене и потому нередко становится жертвой ее хитростей и притворства: так, якобы по ее наговору он велел умертвить своего старшего сына Мустафу. Итак, самую большую его ошибку молва приписывает чарам султанши. Всем известно, что после законного брака с ней он ни разу не делил ложа ни с одной из своих наложниц, хотя это вовсе и не возбраняется законом, которому он следует, надо сказать, без малейших отступлений. Точно так же он с не меньшей страстью, чем к расширению своей Империи, относится ко всем тонкостям придворного церемониала. Его здоровью в его-то годы можно было бы и позавидовать, если бы не болезненный цвет лица, который выдает тайный недуг — опасную язву на его бедре, как многие считают. Этот государь стремится свою нездоровую бледность скрыть под слоем румян — по крайней мере, тогда, когда иностранный посол является к нему на прощальную аудиенцию, прежде чем покинуть страну. Его Высочество (именно так! — Ф. Н.), как видно, полагает, что для его репутации весьма важно, чтобы о его здоровье составилось хорошее мнение — иначе иностранцы не будут его бояться. Вот почему, когда я прибыл к нему с прощальным визитом, он выглядел гораздо лучше, чем в первую нашу встречу».

Этот портрет может быть дополнен описанием другого путешественника, Антуана Жефруа: «…Упомянутый король Сулейман в настоящее время выглядит лет на пятьдесят или около того. Он — высокого роста, мелкокостный, худой и непропорционально сложенный; лицо — сильно загоревшее; голова — обрита так, как это делают все турки, то есть оставлен лишь чуб, свисающий с макушки; делается же это для того, чтобы на голове лучше сидел тюрбан, обычно белого цвета и изготовленный из полотняной ткани. У него высокий и широкий лоб, большие черные глаза, большой орлиный нос, длинные рыжие усы, подбородок, постриженный ножницами, но не выбритый. Он меланхоличен и желчен, молчалив и мало смеется. Довольно грузен и неловок, не склонен к телесным упражнениям. Впрочем, имеет репутацию человека добродетельного, доброго по отношению к своим близким, чтящего свой закон (то есть шариат. — Ф. Н.), умеренного в своих потребностях, любящего мир и тишину более, чем кто-либо из его предшественников (что турки ставят ему в вину, подозревая его в малодушии). Его считают мягким и человечным, дорожащим своим словом и всегда исполняющим обещания, легко прощающим тех, кто его обидел. Его любимое времяпрепровождение — чтение книг по философии и праву. В законах он знает толк, да так, что его муфтий ничему больше не может его научить. Он не слишком щедр, а по сравнению с его предшественниками скорее скуп. Он позволяет руководить собою тем, кого любит и кому верит, хотя порой бывает и упрямым, и упорным. Три раза в неделю ему читают истории из жизни его предков и предшественников, в сочинениях такого рода он не терпит ни лжи, ни лести, но требует, чтобы там была одна незамутненная правда». Портрет поучительный и к тому же достойный столь великого государя!

Султан — прежде всего вождь политический и вождь религиозный. Политический — поскольку он господин Османской империи, которой повелевает либо лично, либо через посредство великого визиря и других визирей. Все живущие в Империи — его подданные, и ему принадлежит абсолютное, безапелляционное право казнить их или миловать. Религиозный — в силу того обстоятельства, что после завоевания Египта и устранения последнего халифа из династии Аббасидов он стал повелителем правоверных, представителем Бога на земле и главой суннитской мусульманской общины{144}. Сочетание первого со вторым сделало из носителя султанского титула особу почти священную, достойную обожания. И народное обожание султана — во всяком случае, со стороны турок — в течение всего XVI века есть бесспорный исторический факт. Однако это обожание, связанное не только с двойным престижем титула, но и с личными свойствами его носителей, постепенно сходит на нет в XVII веке, когда одни султаны демонстрировали полную неспособность к государственной деятельности, другие — душевную неуравновешенность, а третьи, затевая нововведения, наталкивались на сопротивление достаточно влиятельных слоев населения, кровно заинтересованных в сохранении status quo. Смерти были преданы Осман II, зачинатель непопулярных реформ, и Ибрагим I, явный дегенерат. Другие султаны прощались не с жизнью, но всего лишь с троном вследствие народных волнений или военных переворотов.

Впрочем, примеры, соблазнительные для подражания, всегда подают верхи. В принципе, наследником султана в момент его смерти становится старший сын усопшего. Однако по причине многоженства и большого числа наложниц мужское потомство обычно намного превышало потребность в одном наследнике, а потому помимо официального наследника появлялись или, по меньшей мере, могли появиться другие претенденты на трон, что было чревато мятежами, междоусобицами и в конечном счете развалом Империи. С целью предотвращения беды Мехмет II издал так называемый «братоубийственный закон», согласно которому новый султан получает право, с одобрения улемов (религиозных авторитетов), предать смерти своих братьев как явных или потенциальных мятежников в целях сохранения единства Империи. Закон, безусловно, варварский, что, впрочем, не помешало ему стать весьма эффективным орудием государственного интереса. Та идея, что «предпочтительнее потерять принца, чем провинцию», вероятно, вдохновляла законодателя{145}. Впрочем, введена была она в политический обиход вовсе не турками — она была хорошо известна и арабам, и в Византии, и даже в некоторых западно-христианских королевствах. Турки еще до Мехмета II тоже находили ей применение, но относительно редко, причем только тогда, когда открытый мятеж претендентов действительно имел место. Сам Мехмет II без колебаний умертвил двух своих братьев; Баязид II казнил своего племянника Огуза, сына знаменитого принца Джема, который также восстал против своего брата. После смерти Огуза Баязид II казнил и трех из своих сыновей — тех, что подняли против него восстание. Его сын и преемник Селим I (1512–1521) в течение первых нескольких месяцев своего царствования повелел казнить четверых своих племянников, двух братьев, а немного спустя — и трех сыновей-мятежников. При восшествии на престол Сулейман Великолепный предал смерти племянника и двух внучатых племянников, затем двух своих сыновей, Мустафу и Баязида{146}, вместе с их сыновьями, повинными, как и их отцы, в мятеже. Мурад III устранил пять своих братьев, но грустный рекорд все же принадлежит не ему, а Мехмету III, который в 1595 году в день своего воцарения перебил девятнадцать своих братьев. В XVII веке Мурад IV уничтожил всего лишь троих из оставшихся у него братьев{147}. С начала XVI века по конец XVII всего, согласно султанским повелениям, было истреблено шестьдесят принцев из правящего дома Османа. Картина, конечно, мало поучительная, но она никого из современников, как кажется, не повергала в шок. Цель в их глазах оправдывала, по-видимому, средства, а результат известен: Империя сохранила единство и территориальную целостность.