КУПИП - Лев Успенский

— Как так плясками и пением, профессор? — удивилась мама. — А еще что-нибудь надо же делать?.. Работать-то?..

— Зачем же, дорогая мама, зачем же? В лесу росли готовые плоды. Море оставляло на отмели рыб, моллюсков — вкусную и сытную пищу… Вы представляете себе хлебное дерево, мама? Отличное дерево, прекрасное дерево, превосходное! На нем растут… м-м-да… Как бы это определить точнее? М-м-да, м-м… Да — булки, дорогая мама… Готовые булки… На днях я вам это покажу.

— Ой, что вы, профессор? — ахала мама. — Да не может же быть! Это — прямо как в сказке. Почему же теперь я тут никого не вижу? Куда же они делись все… обитатели-то?.. Неужели куда-нибудь уехали?

— Вымерли, достопочтенная гражданка мама… — отвечал профессор, озабоченно вглядываясь в показания какого-то необыкновенного инструмента. — Вымерли. Как, уехали, куда? Зачем? Отнюдь! Они — вымерли…

— Вымерли? — ужаснулась мама. — Почему вымерли? Отчего?

— От голода, дорогая мама. От голода. Да, да. Так, несомненно. Причиной был голод. По-немецки — «хувгер». По-французски — «фэн». По-болгарски — «глад». На всех языках — плохо. Противно. Отвратительно!

— Как от голода, профессор? Да что вы говорите? А хлебное дерево как же? А рыбы? А эти… булкообразные-то?.. Ведь это же земной рай…

Тут профессор Бабер поднял на лоб очки и пытливо оглядел маму.

— Ах, дорогая гражданка мама, дорогая мама! — сказал он. — Какая наивность! Как вы не понимаете? Все это было тут, было когда-то! И рыбы, и кокосы, и ракообразные. Все было, да, может быть, и сейчас есть. Но пришли белые люди, белые, да, бледнолицые. Ты слышишь. Устрицын? — Бледнолицые! Купцы, солдаты, монахи… Они захватили и землю, и воду, и лес, и отмель. Они стали торговать той рыбой, которая сотни лет ловилась бесплатно. Они огородили заборами старые хлебные деревья… Здешние коричневые люди были некультурны… Да, некультурны. Они не умели воевать, не умели бороться. Они не умели и лгать, мама…. Да, не умели лгать. Странно, поразительно: совсем не умели… Умели петь прекрасные песни в честь чужеземцев, умели украшать гостей цветами. И вот они вымерли, мама. Вымерли. От голода под густолиственными хлебными деревьями… Старики и дети, мужчины и женщины. Все. А потом… потом на многих островах завоеватели выловили всю рыбу, вырубили драгоценные деревья в лесах, обломали лучшие кораллы рифов и ушли. Да, — ушли. Остался пустой песок да заброшенные старые могилы. Да, дорогая мама, это так. Вы правы, — это ужасно!

Пока профессор говорил, мама так и порывалась вскочить с места. Маленькие крепкие кулаки ее сжимались, глаза загорелись.

— Профессор! — опять вскричала она. — Так что же мы? Да я бы… Да я бы этих негодных… купчишек-то этих… Да попадись они мне! Да кто же им позволил это?.. Почему не следили? Их выгнать надо было отсюда!..

— Погодите, погодите, дорогая мама! — перебил ее профессор Бабер. — Погодите. Терпение! Это и случится… Рано или поздно. Наука уверена в этом, мама. Да, наука. Настоящая, точная наука в этом убеждена. Но — терпение! По-французски — «пасьянс». По-немецки — «гедульд». Терпение и выдержка. Выдержка и борьба. На всех языках есть и эти слова. На всех! Имейте это в виду, дорогая товарищ мама!

Мама хотела сказать еще что-то, но как раз в это время Устрицын, изловчившись наконец, со всех сил дернул ее за локоть.

— Мама! Ну, мама же! Ты только послушай! — кипятился он. — Ты смотри, что мне Люська говорит. Какие гадости! Говорит, что со мной теперь нельзя никак играть. Что печки нельзя из песку строить, говорит. Говорит, что я — герой. Да разве с героями играть-то нельзя? Разве герои такие скучные? Разве они все время сидят и так — пыжатся, пыжатся? Я так не хочу!

— Герой? Какой ты еще там герой? — вдруг возмутилась мама. — Ну и что же из этого, что он герой? Да что ты, Люсенька, выдумала? Что ты к нему привязалась? Подумаешь: герой! Ха-ха! Да он самый обыкновенный герой. Вон он какой — ребенок, как ребенок… Двадцать четыре кило и с наушниками. Почему же это с ним играть нельзя? И нечего ему голову забивать: герой, герой! У нас дома все ребята такие герои. Сегодня ты — девочка, а завтра поезд спасешь и станешь героем. Я сегодня — мама, а завтра, надо будет, возьму винтовку и лучше всякого героя пойду… Очень просто!

— Мама! — не унимался Устрицын. — Да нет же, мама! А играть-то с героями можно? Возиться-то можно с героями? Ты ей скажи, а то она на меня глаза выпучила, точно я какая-то ондатра! Можно героям по песку валяться?..

— Валяться? По песку? В воде? Необходимо! — вдруг загремел из мрака бодрый голос капитана Койкина. — Гельман! Лева! Э-эй! Держи конец! Причаливай лодку! Что ты там на берегу, как Паганель, зря бодрствуешь? Герои все должны делать, Устрицын! Все! Возиться, кататься, играть, бегать… Я героев на своем веку десятки перевидел. Сотни! Самый милый народ, ей-ей! Уж я-то их знаю… Я и сам-то в случае чего…

Он откашлялся и вдруг без всяких предупреждений грянул громовым голосом:

Настоящий геройНе хандрит за игройИ над книгой никак не соскучится.Он в пустынях живет.Он на полюс плывет,Но и дома играет и учится.     Рикки-тикки-тикки-тикки.     Рикки-тикки-тикки-чк!Чтоб рекорды держать,Чтоб врага отражать.Чтоб машиной владеть и винтовкою,Будь героем везде —В облаках и в воде,И в игре, и за школьной диктовкою.     Рикки-тикки-тикки-тикки     Рикки-тикки-тикки-чк!

Аплодисменты и крики «ура», которыми было встречено это неожиданное выступление, разбудили птиц, задремавших во мраке на пальмах. С тревожными криками закружились они в розоватом свете костра.

— Ну, Баберище! — говорил между тем старый моряк, закручивая усы, снимая шлем и удобно садясь к костру. — А ну, профессор… Уверял я тебя: со мной не пропадешь! Гляди-ка, что я нашел? — И он небрежно швырнул на песок перед профессором с полдюжины пустых жемчужных раковин.

— Как! Жемчужные раковины?! Пластинчатожаберные моллюски! Семейство Lambellibranchiata? Род Meleagrina? Жемчуг! Да где ты их взял, капитан, где ты взял эти створки? — так и метнулся к нему профессор Бабер.

— Там их пропасть, — равнодушно ответил Койкин. — Целые кучи. Наверное, раньше их там сотнями ловили. А ну-ка, Люся, дай мне бутербродика… Да нет, зачем один? Дай штук восемь… Я посмотрел: там в воде и живых много… ням, ням, ням! Только глубоко… Пустяки: завтра слазаю, погляжу… тям, тям, тям! Вот видишь, Бабер, ты еще про меня: то, се, пятое, десятое… А я жемчуг уже — хлоп, и нашел… Хотел тебе заодно и ондатру поймать, да стемнело. Не стоило возиться. А их там сколько угодно. Ползают по пальмам… Значит, и радий ваш где-нибудь поблизости валяется. Дело в шляпе, Баберище. Ну-ка, мама, дай мне еще штучки четыре… Да нет, с икрой, с икрой…

— Ондатры? По пальмам? Здесь? — испуганно и смущенно отшатнулся от него профессор. — Не может быть! Ты уверен, что это были ондатры?

— Ну вот! — махнул рукой капитан. — Да что я, ондатр твоих не видал? Ты меня, может быть, с Устрицыным спутал или с мамой? Вот завтра пойдем, я нырну за жемчугом и поищу там, где этот ваш несчастный радий лежит… Только мне смешно: стоило за каким-то полкило такую даль лететь… Меня, например, жемчуг почему-то больше интересует… чем ящерицы эти…

— Гм, гм! Дорогой капитан Койкин… — уже не слушая его, бормотал Бабер, то снимая, то надевая очки и внимательно изучая раковины. — Гм! Да… но нет… Ничего не поделаешь… Это — Meleagrina. Ты прав, мой бравый капитан! Ты прав. Но ведь там глубоко? Метров пять? Как же ты нырнешь? У нас нет водолазного костюма. Я не предвидел этого… Да, не предвидел. Не предусмотрел…

— Подумаешь! — не задумавшись ни на миг, ответил Койкин. — Очень мне нужен твой костюм. Я, брат Бабер, по способу Койкина нырять буду. Возьму с собой дирижабельный баллон с кислородом — раз. Надену высотный воздухоплавательный скафандр — два. И плюх в воду — три. Баллон чертовски тяжелый; значит, я — камнем на дно. Наберу ракушек, захвачу уже и радий этот ваш, если попадется. Схватил, и марш назад.

— Да как же ты выплывешь, Койкин, с таким грузом? Или тебе позволят баллоны внизу бросать? Ведь они, небось, дорогие! — усомнилась мама.

Но капитан Койкин взял какую-то сухую травинку и начал небрежно чистить ею зубы.

— Эх, мама, мама! — высокомерно произнес он. — Сколько раз я тебя учил: не суйся ты, восхитительное создание, в наши морские дела. Ничего ты в них не понимаешь. Баллоны! Ну зачем я буду баллоны на дне бросать? Сделал свое дело, открыл кран, напустил полный костюм кислорода и — марш наверх. Раздует меня, я и всплыву… И с баллоном… Сообразила?

Вдоль маминого лба пробежали морщинки.

— Н-нет, ничего я еще не сообразила, капитан ты недопустимый. Как же это так? Если бы тебе газ сверху накачивали, я бы поняла. А то ведь ты и в воду хочешь с газом лезть, с баллоном-то. И из воды вылезать опять с тем же газом? Так ведь ты его из того же баллона напустишь. Почему же ты вдруг легче станешь? То тебя с газом вместе ко дну тянуло, то вдруг — всплывешь? Профессор, он, по-моему, что-то выдумывает.