Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2. - Дмитрий Волкогонов

Но в тот роковой день Бухарин у Ленина в Горках был. После посещения безнадежно больного вождя врачами Ле­нину оставалось жить менее двух часов. Когда начались конвульсии больного, разрешили войти в комнату и Бухари­ну. В его письме в Политбюро не было „вранья".

Бухарин в письме обращается к этому эпизоду с Лени­ным, надеясь, что хотя бы память о вожде, которого давно превратили в святого идола, защитит и спасет его в эту критическую минуту. Дальше он пишет:

„…Мне остается только: или быть реабилитированным, или сойти со сцены.

В необычайнейшей обстановке я с завтрашнего дня буду голодать полной голодовкой, пока с меня не будут сняты обвинения в измене, вредительстве, терроризме… дайте мне, если мне суждено идти до конде по скорбному пути, заме­реть и умереть здесь, никуда меня не перетаскивайте и за­претите меня тормошить.

Прощайте. Побеждайте.

Ваш Н.Бухарин".

Да, „скорбный путь" Бухарин пройдет до конца. Может быть, он вспомнил, как в сентябре 1919 года Политбюро обсуждало вопрос об арестах кадетов из буржуазной интел­лигенции. Посыпались жалобы. Ареопаг поручил Бухари­ну, Дзержинскому, Каменеву вернуться к этим делам. Хотя ясно, что Политбюро „пересмотра" никакого делать не со­бирал ось. Об этом, в частности, свидетельствует письмо Ле­нина, написанное 15 сентября Горькому.

„Дорогой Алексей Максимович!

…Мы решили в Цека назначить Каменева и Бухарина для проверки арестов буржуазных интеллигентов околока­детского типа и для освобождения кого можно. Ибо для нас ясно, что и тут ошибки были. Ясно и то, что в общем мера ареста кадетской (и околокадетской) публики была необходима и правильна".

Вот так: место профессуры — в тюрьме. Их вина — думают по-другому, чем Ленин, Бухарин и остальные во­жди. „Мера ареста… необходима и правильна". Вспоминал ли Бухарин эти страншры своей биографии? Как могли себя чувствовать русские интеллигенты в чекистских застенках, имевшие, как правило, лишь одну вину: неприятие больше­визма?

Я, может быть, утомил читателей письменными моноло­гами Бухарина, но думаю, что они помогают увидеть нечто более широкое, чем трагическая судьба этого ученика Ле­нина. Коллизии „любима партии" — отраженная волна страшного ленинского эксперимента. „Великий террор" кон­ца тридцатых годов имел свои корни в ленинских идеях и действиях. В его распоряжениях, наподобие указаний Бош и Минкину: "Повесить, непременно повесить…"

Через полтора месяца после того как Бухарина аресто­вали, он вновь (в который раз!) пишет большое, на двадцати двух страницах письмо Сталину. Его мы не имеем возмож­ности процитировать полностью, но несколько фрагментов, связанных с Лениным и ленинским „воплощением" в жизнь его идеалов, мы все же приведем.

„Ночь на 15 апреля 1937 года.

Иосифу Виссарионовичу Сталину. Лично.

Это письмо носит такой характер, что я прошу, чтобы оно было переслано И.В.Сталину без предварительного чтения кем бы то ни было.

…На пленуме я чувствовал себя как человек, невинно прикованный к позорному столбу… Я в отчаяньи клялся смертным часом Ильича. Ты-то ведь хорошо знаешь, как я его безгранично, всем сердцем и душой любил. Я воззвал к его памяти. А мне заявили, что я спекулирую его именем, что я даже налгал, будто я присутствовал при его смер­ти, даже приводили "документ" (статья Зиновьева), а суть в том, что я после смерти Ильича уехал из Горок в Москву, а потом вернулся со всеми, что и описано в статье.

…Я мечтал о большой близости к руководству и к тебе, не скрою. Я тосковал по крупным людям, я тосковал по более широкой работе. Что это, грех? Преступление? Тебя лично я снова научился не только уважать, но и горячо любить (опять, пусть сколько угодно хихикают люди, которые мне не верят, но это так)… Я бредил о доверии с твоей стороны… Все это было — и все полетело прахом, и я чер­вем извиваюсь на тюремной койке…

Хочу сказать тебе прямо и открыто о своей личной жизни, о чем говорить не принято…"

Бухарин откровенно рассказывает о всех своих женах: Н.М.Эсфири, А.В.Травиной, Нюсе Лариной. Пока не пришла к нему Ларина, бытие его „пожиралось невероятными стра­даниями, съедавшими радость жизни…". Сейчас бы сказали: „Бухарин запутался в женщинах". Он был очень любвеобильным человеком, но без достаточно прочных мораль­ных тормозов. То было время, когда он метался между долгом и любовью. Его нравственные слабости находят про­должение в слабостях политических,– в его полной капиту­ляции перед Сталиным. Арестант все еще не теряет надеж­ды убедить Сталина в своей лояльности к нему.

„…Было время, когда я с тобой лежал на диване у тебя — это я тогда готовился к борьбе? Вздор.

А вот что было к подходам 1928 года. Я искренне ду­мал, что ты поступаешь не по-ленински; я опирался на мно­жество цитат и т.д. из Ильича. А что было? Да то, что я понимал завещание Ильича (не персональное, а о линии) буквально и формально… К 28-му году создалась особая ситуация, не входившая в поле зрения Ильича… А я, как школьник, хватался за букву, упуская дух… В 192&/ 29 году я в тебе видел воплощение антиленинской тактики. Это глупо, но это было именно так…"

Бухарин готов признать, что Ленин не мог давать рекомендации на будущее, ибо это уже не входило „в поле зрения Ильича". Этим Бухарин признает правоту Сталина, „развивающего" Ленина. Идет капитуляция по всем линиям, ленинской в том числе. Говоря о Ленине, о своих ошибках, Бухарин с неизбежностью возвращается к Сталину:

„…Мне было часто необыкновенно хорошо, когда удава­лось быть с тобой (не тогда, когда вызывался для какого– нибудь разноса), даже тронуть тебя было хорошо. Я дей­ствительно стал к тебе чувствовать почти такое же чувство, как к Ильичу, — чувство родственной близости, громадной любви, доверия безграничного, как к человеку, которому можно все сказать, все написать, всем поделиться, на все пожаловаться".

Дальше Бухарин пишет о книге, которую он заканчива­ет и хотел бы посвятить Сталину, ибо теперь он чувствует себя „твоим учеником". И вновь утверждает: „…никакими средствами нельзя заставить меня совершить позорное клеветничество против самого себя…". Кончает Бухарин на крайне мучительной ноте: „…камеры темные, и круглые сут­ки горит электрический свет. Натираю полы, убираю, чищу парашу и т.д. — все это знакомо. Но сердце разрывается, что это — в советской тюрьме, и горе мое, и тоска моя безграничны….

Будь здоров и счастлив Н.Бухарин".

Это личное письмо Бухарина Сталин адресовал всем членам Политбюро: "в круговую". Ознакомившись с ним, члены высшей партийной коллегии оставили для истории свои автографы: „Читал. По-моему, писал жулик. В.Молотов". „Все та же жульническая песенка: я не я, а лошадь не моя. Л.Каганович". „М.Калинин". „Безусловно жульническое письмо. В.Чубарь". „Читал. К.Ворошилов". „Бухарин продол­жает свое провинциальное актерство и фарисейское жуль­ничество. А.Микоян". „Типичная бухаринская ложь. А.Андреев".

Так соратники Сталина, которые все считали себя уче­никами Ленина, решили судьбу своего сотоварища.

Сломленный, он напишет еще не одно письмо. О Лени­не уже не упоминает, он ушел куда-то далеко-далеко… Но так хочется жить. Бухарин, уже сдавшийся, еще на что-то надеется. Несколько фрагментов еще из одного письма че­ловека, которого любил Ленин.

„Здравствуйте Иосиф Виссарионович.'* …В галлюцинаторном состоянии (у меня были такие пе­риоды) я говорил с Вами часами — ты сидел на койке, рукой подать. К сожалению, это был только бред…

Я хотел сказать Вам, что хотел бы объясниться с Вами хоть последний раз в жизни, но только с Вами. Я знаю, это неслыханно. Я не питаю ни малейшей надежды, что это будет. Но пусть Вы знаете, что я этого ждал, как израильтя­нин манны небесной. Я ничего не хочу брать назад, ни на кого не хочу жаловаться-

Пишу это вовсе не потому, что сижу в тюрьме и хочу себе что-то выторговать. Я смотрю на себя, как на человека, политически погибшего…

…Я написал уже (кроме научной книги) большой том (страниц 250—300) стихов… Первые мои вещи кажутся мне теперь детскими (но я их переделаю), за исключением ,Думы мы о Сталине", которую я Вам переслал еще до ареста. Но по содержанию я могу сказать, что в нашей литературе такой попытки не было…"

Далее Бухарин излагает план написанной им книги „Преображение мира", где особое место занимают главы „Эпоха великих работ" и „Грядущее" (Коммунизм). Все это, выводит Бухарин, „я писал главным образом ночами и бук­вально кровью сердца…

Иосиф Виссарионович, Вы такой знаток стиля и так любите литературу. Не дайте погибнуть этой работе…

Вам покажутся чудовищными мои слова, может быть, факт, что я Вас люблю всей душой!.."

Я больше не буду цитировать бухаринских писем. Все они — выражение эволюции моральной гибели челове­ка, которая олицетворяет обреченность не столько узника, сколько Системы, которую он сам же создавал. Ленин не мог представить такого трагического финала для "любим­ца партии". Но он совсем не был случайным. Эта партия, эта идеология, выпестованные Лениным, не могли обходиться без инквизиции. Просто Бухарин — наиболее яркое вы­ражение процесса гибели личности, ее распада под давлени­ем чудовищной машины, в создании которой он принимал самое активное участие. Судьба Бухарина — личностный приговор ленинской Системе. Впрочем, я приведу еще от­рывки из двух документов. Финал трагедии Бухарина дол­жен быть полным.