Плеск звездных морей (Журнальный вариант) - Исай Лукодьянов

В руке у меня был зажат обрывок пленки. Формулы, формулы, все незнакомые, какой-то график, две-три рожицы. А это что? Я удивился: дальше было жирно написано красным «Андра». «Что еще за новости?» — подумал я. Впрочем, мало ли Андр на свете.

— Как тебе удалось, старший, — спросил я однажды Борга, — пробить через Совет строительство такого роскошного корабля?

— Кораблей, — поправил Борг. — Их будет два. Два неразлучных друга. Хроноквантовые Орест и Пилат. Филемон и Бавкида. Улисс Дружинин и Робин Греков. — Он подмигнул мне, как первокурсник, желающий показать, какой он свойский парень. — Как я пробил? Да вот так и пробил — с перевесом всего в несколько голосов. Мне, видишь ли, помогло, что я теперь не член Совета: меньше ответственности, больше настырности… Спасибо тебе, пилот.

— За что? — удивился я. — За то, что тебя исключили из Совета?

— Че-пу-ха, — сказал Борг раздельно. — Тут другое. Мне сильно повезло в том, что ты оказался везучим. — Он усмехнулся, глядя, как я, ничего не понимая, хлопаю глазами. — Видишь ли, расчеты расчетами, а вероятность опасности была оценена не точно. Недаром я сам хотел лететь.

— Старший, не говори загадками! — взмолился я.

— Ладно, Слушай, пилот. Мы подвергли материалы твоего полета дотошному анализу и убедились, что вы с Робином были на волоске от того, чтобы… как бы популярнее… чтобы застрять вне времени, вернее — в безвременье… в общем. То, что вы возвратились, можешь рассматривать как новую флюктуацию вероятности.

— Флюктуация, — повторил я невольно, а самого продрало холодком до мозга костей при мысли о безвременье, которое и представить себе нельзя… о мертвом корабле… о призраках, этих вечных скитальцах, таинственных «летучих голландцах» космоса…

Да, да, я очень везучий. Я прошел на волосок от жуткой бездны, я не сгинул в безвременье, и у меня есть Андра. Ух, до чего я везучий!…

Сбылась мечта! По вечерам в моем доме бойко стучали каблучки, были освещены все окна, и за столом усаживалось со смехом и шутками человек восемь-десять, и расторопный мажордом только успевал поворачиваться. Я все посматривал на Андру — сияющую, оживленную. Она с удовольствием входила в роль хозяйки дома. Она учила конструкторов варить кофе по-перуански, и очень убедительно доказывала, что только этнолингвистика может дать удовлетворение человеку, ищущему и пытливому, и безудержно хохотала, когда Борг принимался рассказывать смешные истории.

И только Феликс, как мне казалось, ее смущал.

Он сидел, молчаливый и углубленный в свои мысли. Тщетно мы пытались расшевелить его, разговорить, засадить за шахматы. Как-то раз Андра решительно подступила к нему.

— Выпрямись, — сказала она. — Попробую тебя причесать.

Феликс послушно выпрямился на стуле, и Андра глубоко запустила руки в его заросли.

— Да он вполне ручной, — удивился Борг. — А говорили, будто никого не подпускает к своим кудрям.

Причесать Феликса не удалось: одна за другой у Андры поломались две расчески. Ну и смеялись мы тогда, а Феликс улыбался, кротко щурясь. Я подумал, что он похож на одичавшего котенка, которого невзначай погладили по голове.

Наверное, именно таких, как Феликс, в прежние времена называли «чудаками», «рассеянными до невозможности» и как-то еще. Все эти словечки решительно ничего не объясняют. Мозг Феликса автоматически ограждает себя от посторонней информации — в этом все дело. Защита, отбрасывающая все ненужное.

И вот что еще приходило мне в голову. Я был не очень силен в менто-обмене, мои земляки-примары куда шире пользовались направленной мыслью для общения. Однако с тех пор, как я покинул Венеру, я почти не встречал людей, владеющих менто-системой, а если и встречал, то убеждался, что они не идут дальше набора элементарных сигналов: «Как тебя зовут?», «Спасибо», «Партию в шахматы?» — и тому подобное. Чаще всего в ответ на свое менто я получал от таких собеседников неопределенно расплывчатый фон, не несущий информации. Робин — вот с кем я еще мог перекинуться менто: результат нашего многолетнего общения. Я хорошо его понимал, и он понимал почти все — разумеется, в известных пределах. Андре менто-система не давалась, хотя я пробовал ее тренировать.

С первой нашей встречи — с того дня, как Феликс вошел в рубку корабля, идущего на Луну, — мне постоянно казалось, что он свободно читает мои мысли. Конечно, это было не так. Человек, владеющий менто-системой, в разговоре всегда невольно пользуется приемом сосредоточения мысли. И вот эти-то мысли и улавливал Феликс, будучи от природы одаренным перципиентом. Не думаю, чтобы он воспринимал мысли собеседника, не знакомого с приемами менто.

Так или иначе, я чувствовал себя в обществе Феликса, как бы выразить… ну, неуютно, что ли. Восхищаясь его изумительным даром, я в то же время странно робел перед ним. Детски-застенчивый, молчаливый, он хранил в себе неприступные для меня, да и для многих других высоты.

Леона я не видел с тех пор, как жребий свел нас в поединке на олимпийских играх. Но стихи его часто попадались мне в журналах.

Леон, как мне показалось, раздался в плечах. Его летний светлый костюм приятно контрастировал с загорелым лицом.

— Я слышал, ты был на Венере? — спросил я.

Я знал, что, хотя комиссия Стэффорда давно закончила работу, на Венеру устремились по собственному почину исследователи-добровольцы — биологи и экологи, психологи и генетики.

— Я провел на Венере четыре месяца, — сказал Леон.

— Ну и как там?

— На Венере сложно, — сказал Леон. — Я разговаривал со многими примарами, и… я не очень силен в психологии, но мое впечатление: ничего такого нет.

Я посмотрел на Андру, наши взгляды встретились, в ее глазах я прочел беспокойство. Знает, что Венера — трудная для меня тема. Ах ты, моя родная… Я улыбнулся ей: мол, не надо тревожиться, мы с тобой сами по себе. Но Андра не улыбнулась в ответ.

— Ходит слух, — продолжал Леон, — что кто-то из примаров вышел из жилого купола без скафандра и пробыл четверть часа в атмосфере Венеры без всякого вреда для себя. Понимаете, что это значит? Правда, проверить достоверность слуха не удалось.

— Чепуха, — сказал один из наших гостей, конструктор Гинчев. — Психологическое обособление не может вызвать такие резкие сдвиги в физиологии. Примары остаются людьми, а человек без скафандра задохнется в венерианской атмосфере.

«Остаются людьми»… Что-то у меня испортилось настроение, и я уже жалел, что затеял этот разговор.

— Лучше всего, — сказал я, — оставить примаров в покое.