Разговоры в зеркале - Ирина Врубель-Голубкина

Нина Антоновна Ольшевская (Ардова) (1908–1991) – актриса, режиссер; жена писателя Виктора Ефимовича Ардова; близкий друг А. Ахматовой. Э.Г. Герштейн посвятила Н.А. Ольшевской специальную работу, включающую в себя и письма Ахматовой, и воспоминания Нины Антоновны (см. сб. «Воспоминания об Анне Ахматовой» – М.: Советский писатель, 1991).

Владимир Николаевич Орлов (1908–1985) – литературовед, специалист по истории русской литературы конца XVIII – начала XIX в., поэзии начала ХХ в.; под его редакцией выходили многие собрания сочинений А. Блока, он является одним из редакторов блоковского двенадцатитомника и восьмитомника; с 1956 по 1971 г. – гл. ред. «Библиотеки поэта».

Лев Абрамович Плоткин (1903, Гомель) – литературовед, критик.

Ришард Пшибыльский (Ryszard Przybylski) – польский специалист по творчеству О.Э. Мандельштама, автор книги «Аркадия О.М.».

Николай Леонидович Степанов (1902–1972) – литературовед; специалист по творчеству В. Хлебникова и В. Маяковского.

Наталья Ивановна Столярова (1912–1984) – род. в Италии, получила образование в Париже; в 1934 г. приехала в СССР, была арестована в 1937 г. В 1956 г. вернулась в Москву, работала секретарем у И.Г. Эренбурга; отдельные факты из ее биографии вошли в «Архипелаг ГУЛАГ», см. специальную главу о ней в «Очерках литературной жизни» А.И. Солженицына. Ефим Григорьевич Эткинд (р. 1918) – специалист по французской и немецкой литературе, теоретик и практик художественного перевода, профессор русской литературы (университеты: Сорбонна, Нантер). Эмигрировал во Францию в 1974 г.

Вертикаль солнца и горизонталь пустыни

Беседа со Станиславом Красовицким

Ирина Врубель-Голубкина: Когда я вышла из младенчества – Пушкин и все такое – и в свое шестнадцатилетие познакомилась со всем нашим кругом, первое, что я услышала от Миши Гробмана: что существует у нас гениальный поэт – Стась Красовицкий. Была атмосфера всеобщего почитания и личной тайны при произнесении твоего имени. И меня всегда интересовало: как такой мальчик мог появиться в советской семье?

Станислав Красовицкий: Не совсем такая была у меня биография, я сказал бы, немного необычная, просто другая – по тем местам, где мне пришлось жить и воспитываться. Ландшафт, природа, страна – они имеют огромное значение, на мой взгляд, гораздо большее, чем национальность. Хотя я родился в Москве, детство провел в пустыне близ Аральского моря, а потом Гжавардан – это тоже пустыня, на берегу Сыр-Дарьи. И вот эта пустыня, как пишет очень интересный английский писатель Бучана, закончивший жизнь губернатором Канады, – «это горизонталь, пустыня – это солнце, которое опускает вертикальные лучи, выжигающие все гнилое и ненужное».

Мне кажется, пустыня была первым внутренним знаком, заложившим что-то в мою душу. Потом я жил в глухих лесах Латвии, я очень мало жил в самой России, и средняя полоса совсем на меня не повлияла. Мой отец, крупный инженер-технолог, был занят на работе, и я практически все время проводил с дядей Николаем Константиновичем Алексеевым, мужем маминой сестры. Дядя был очень интересный человек. В 30-е годы его сослали, и благодаря этому он выжил и даже стал директором рыбного завода.

Дядя очень любил поэзию, особенно Федора Сологуба. Его стихи я помню наизусть до сих пор, хотя не могу сказать, что он оказал на меня влияние.

Это очень интересно – мои шаги от пустыни. Сейчас я очень люблю Карелию, стараюсь быть там как можно больше. Там у меня приходы в диких местах – я священник Зарубежной церкви. И, как ни странно, этот северо-запад имеет общее с вертикалью солнца и горизонталью пустыни. Там определенная горизонталь – это море, и вертикаль – скалы. Вот почему кельтские монахи, учившиеся у египетских пустынников, превратили пустыню в море: они туда уходили, и это было для них пустыней. Они шли, куда их нес ветер, поэтому они первыми открыли Америку, они первые принесли христианство на северо-запад России, влияние Византии очень преувеличено. И, как ни странно, я нахожу на Западе тот же самый внутренний знак, тот же самый звук. И это делает мою биографию не совсем обычной.

И.В. – Г.: Ты хочешь сказать, что твое появление было не литературного рода, а скорее произошло природным, первичным образом?

С.К.: Я учился в не совсем обычной школе. Это была первая английская специальная школа. Приказ о ее организации отдал сам товарищ Сталин, который уже тогда попытался подражать реалиям русской империи и решил создать лицей. Возглавлял школу Виктор Николаевич Тартаков, который говорил моей маме, что ее сын будет послом в США. Виктор Николаевич был человеком полноватым, с постоянной улыбкой на лице, он никогда ни на кого не кричал, но мы перед ним трепетали. Кстати, потом, уже после того, как я окончил школу, он поехал на какой-то конгресс в Австрию, и там его опознали – оказывается, он был одним из палачей Латвии.

У нас было очень свободно в школе, в библиотеке были такие авторы, которые и в научные библиотеки не допускались: Леонид Андреев, Блока полное собрание сочинений. Специально так делалось. Чем оригинальнее написано сочинение по литературе, тем лучше. Такая свобода поощрялась, только ни в коем случае не против советской власти.

И.В. – Г.: Как ты туда попал?

С.К.: В 1944 году я начал учиться в начальной школе, а в пятом классе, это был 49-й год, отличникам предложили продолжать занятия в спецшколе. Никакого блата. Многие родители были против, мало кто соглашался ездить в Сокольники. Но моя мама почему-то всегда мечтала, чтобы я ходил в серой шинели, она была очень военизированной женщиной. Она родом из Задонска, это не казаки, но все равно Дон. Мой дедушка, которого я застал, был купцом, довольно крупным торговцем мануфактурой, доверенным лицом задонского купечества. Он покупал мануфактуру не в Москве и Петербурге, а в Лодзи и Лондоне. Но после Гражданской войны семья быстро переехала в Москву, потому что местное Чека угрожало деда расстрелять, а московское им не интересовалось. Там моя мама вышла замуж, и в 35-м году родился я. А в войну мы уехали в Лукасы на Аральское море, и это было так замечательно. Все ехали в голодные Ташкент и Алма-Ату, а в Аральске голода не было, рыбу не вывозили, в воздухе стоял запах гниющей рыбы – бери даром.

И.В. – Г.: Когда ты начал писать стихи?

С.К.: В восемь-девять лет. Я был маленьким мальчиком и писал такие стихи:

Караваны далекого раяЗалегли за печами самума.

Действительно жаль, что они не сохранились.

Дядя мне все время читал стихи Сологуба. Он был петербургским дворянином, его сослали за то, что вместо того, чтобы конструировать крылья самолета, он собирал бабочек.

И.В. – Г.: Ты очень рано выучил и хорошо знал английский. Читал английскую прозу и поэзию.

С.К.: Английскую литературу я и сейчас люблю, прозу особенно. Поэзия, я считаю, русская лучше – больше возможностей для чисто звукового разнообразия. Но прозу предпочитаю английскую.

И.В. – Г.: И ты считаешь, что это звуковое разнообразие чисто русское?

С.К.:Да, чисто языковое.

И.В. – Г.: Скажи, когда ты писал первые детские стихи, тебе было важно, что сказать или как сказать? Это было желанием какого-то высказывания или передача мира в новой, тобой найденной форме?

С.К.: Пожалуй, ты права. Хотелось безотчетно что-то передать миру, я писал, потому что хотелось писать. Я очень сожалею, что именно эти стихи погибли. Мой дядя говорил: «Когда ты вырастешь, ты будешь писать лучше, но так свежо ты уже не напишешь никогда».

И.В. – Г.: Стихи – это особая форма существования?

С.К.: Особая.

И.В. – Г.: С одной стороны, существование музыки слова, переходящее за грань нарратива, с другой стороны, писание стихов, особенно сейчас, стало особой интеллектуальной формой высказывания, которое игнорирует словесную мелодию?

С.К.: Конечно, в основе настоящей поэзии лежит какой-то иероглиф. Когда я работал в лаборатории своего дяди в Латвии, я хотел быть биологом. Дядя был антидарвинистом, последователем академика Берга – специалиста по Аральскому морю. Я с детства впитал в себя антидарвинизм и в двенадцать лет хорошо разбирался в этой сессии ВАСХНИЛ с генетиками и прочее. И мы составляли с дядей атлас, мы вываривали моллюсков в кислоте, после чего образовывался такой нерастворимый известковый остаток – решетка. Мы ее фотографировали, и я видел, что у каждого моллюска решетка совсем другая и очень красивая. И вот у каждого настоящего поэта есть эта решетка, и, что бы ты ни написал на поверхности, если ты, конечно, не графоман, она и будет играть главную роль.

В моем творчестве произошла перемена: я понял очень важную вещь, именно из-за этого я не хочу читать свои старые стихи. Они, видимо, интересные, но они мне неприятны. Во многих публикациях, например в «Антологии авангарда двадцатого века», под моим именем напечатаны не мои стихи, а мои в сборнике Шатрова – под его именем. Был даже такой курьез, что мое стихотворение почти попало в сборник неизданного Мандельштама. Слава Богу, Надежда Яковлевна воспротивилась: она сказала, что стихи по содержанию не соответствуют времени Мандельштама.