В СТОРОНЕ ОТ БОЛЬШОГО СВЕТА - Юлия Жадовская

Татьяна Петровна оказывала особенное расположение к жениху, называла его Федюшей и давала ему тысячу мелочных поручений, которые он выполнял исправно.

Девичья была завалена лоскутками от шившегося приданого, на которое Анфиса Павловна поглядывала с худо скрытою завистью. Я смотрела на все эти приготовления с безотчетным любопытством. Мысль о супружестве в первый раз ясно пришла мне в голову со всем ее важным и страшным значением. Я втайне удивлялась спокойствию Лизы, которая так легко, будто шутя, брала на себя великую ответственность составить счастье другого человека. Иногда же, глядя на всю суматоху, окружавшую невесту, на внимание к ней всех и каждого, на праздничный вид, который она разливала вокруг себя, я думала, что быть невестой весело…

Приехал и генерал, столь нетерпеливо ожидаемый, плотный, плечистый старик, с широкими черными бровями и с сильною сединой в густых волосах, принявших от нее стальной цвет. Голос у него был резкий, скрипучий, глаза живые и веселые.

Татьяна Петровна встретила его, как родного. Он даже остановился у нее в доме. На меня он мало обращал внимания.

Наступил день помолвки. Призван был священник, освещена большая зала, приглашены были кое-кто из знакомых, которые съехались к девяти часам вечера.

В девять часов Лиза, вся в белом, выведена была торжественно Татьяной Петровной из внутренних комнат. Она и жених, в новом фраке и белом галстуке, поставлены были посредине. Священник прочитал молитву, и обряд обручения был совершен. После начались поздравления, подавалось шампанское.

С тех пор как подруга моя приняла великое звание невесты, интересы наши с каждым днем расходились все больше и больше. К ее жениху я не чувствовала ни малейшей симпатии и не могла тепло и сердечно войти в эту новую ее привязанность. С утра до вечера она была занята или со своим женихом, или примериванием новых платьев. Все это удаляло нас друг от друга и поселяло во мне чувство невольного, грустного отчуждения. Итак, я все более и более погружалась душой в то неопределенное, тягостное одиночество, которое еще тяжелее налегало на меня, когда я бывала окружена посторонними.

Я не могла сойтись дружески ни с одною из немногих знакомых девиц, хотя все они были очень любезны со мной. Странное дело! в доме моей тетушки, будучи почти ребенком, я казалась старше своих лет; теперь же, когда я была почти взрослою, все считали меня ребенком. Может быть, причиной этому была моя неловкость и неопытность в жизни, придававшая, вероятно, лицу моему выражение детской робости.

Татьяна Петровна написала к моей тетушке письмо, в котором ясно и положительно доказала необходимость, для моей же пользы, оставить меня еще на несколько времени в ее доме; моя тетушка не без горя, но со всею покорностью благоразумной, чуждой всякого эгоизма привязанности, согласилась на это.

Я облила слезами письмо доброй тетушки и покорилась новому испытанию. Мне хотелось домой; мне до смерти надоела жизнь у Татьяны Петровны, где ни один отрадный луч не согревал души моей, где самые привязанности были холодны и странны и выражались с какою-то боязнью и принужденностью.

Во сне и в мечтах улыбался мне мирный уголок, откуда веяло на меня любовью и тишиной; там все было мне дорого, близко и знакомо; там была я хозяйка, здесь - девочка, взятая погостить, которой на каждом шагу делают одолжение.

Истинною для меня радостью был приезд доброй Марьи Ивановны, которая также не легко оставляла гнездо свое и вполне сочувствовала мне.

- Не дождешься, когда домой-то! - говорила она на третий день своего приезда в сумерки, сидя в чайной на кожаном диване, - в гостях хорошо, а дома лучше! то ли дело! здесь сиди навытяжку! Всем бы хорошо, да церемонно больно: вот напяливай платок да хороший чепец. Теперь, маменька, я думаю, за чаем, а здесь скоро ли дождешься? в девятом часу пьют! А уж эти поздние обеды, так хуже мне всего! Ты еще долго пробудешь здесь, Генечка?

- Да, - отвечала я со вздохом, - мне хочется учиться.

- Трудно тебе, мой друг, ведь уж ты не маленькая! Вот судьба-то! одну замуж выдают, другую за книгу сажают…Хорошо еще, что охота есть. Маменька затоскуется по тебе. А ведь она предобрая, - обратилась Марья Ивановна к подходившей Степаниде Ивановне, указывая на меня.

- Да в кого злой-то ей быть! - подхватила та, - и маменька-то ее была предобрая, царство ей небесное! Да вот все только невесела что-то. Али с подруженькой-то жаль расстаться?

- Как, я думаю, не жаль, Степанида Ивановна? сама посуди - росли вместе, - заметила Марья Ивановна.

В это время подошла к нам Лиза.

- Что? где жених-то твой, Лизавета?

- С Татьяной Петровной уехал ко всенощной, - отвечала та недовольным тоном. - Да что это вы, маменька, здесь уселись? пойдемте в залу; на меня такой страх напал, как одна осталась…

- А что, разве показалось? - с таинственным любопытством спросила Марья Ивановна.

- Я в этой портретной до смерти боюсь, точно что в углах шевелится…

- Что мудреного! Ведь во многих домах кажется… У вас, Степанида Ивановна, этого нет?

- Как вам сказать, Марья Ивановна? сама я ничего не видала, а сдается, как будто в портретной что-то нечисто. Агашка раз пошла за барыниной табакеркой в сумерки да и говорит: не помню себя, как пришла, ноги задрожали; точно, говорит, по обоям кто-то руками шаркает, да как я, говорит, выбежала, так вслед-то мне: "О-ох", - точно кто вздохнул.

- Господи Иисусе! - тихо произнесла Марья Ивановна.

- Да меня хоть убей, - сказала Лиза, - я теперь ни за что не пойду одна в эту портретную.

- А кто знает, может, и душа чья-нибудь требует покаяния. Ведь вот, говорят, Генечка, прадедушка твой умер не своею смертью… подсыпали ему… жена-то свела с каким-то молодцом интригу…

- Что это вы, маменька, какие страсти рассказываете! Этак, пожалуй, и ночью приснится.

- А ты перекрестись, - отвечала Марья Ивановна.

- О-ох, грехи людские! - воскликнула Степанида Ивановна, - чего не бывает на белом свете…

- Чай, и ты слыхала, Степанида Ивановна?

- Слыхала, сударыня. Рассказывала покойная мачеха, больно стара была. Точно говорят, это дело нечисто, взяла на душу покойница великий грех!

- Да, вот оно как! - произнесла Марья Ивановна. - Нет, как в одной деревне чудо-то было: женщина нечистого родила!..

- Господи помилуй! - воскликнула в свою очередь Степанида Ивановна. - Как же это?

- А вот как. Не было у нее детей, а муж-то ее не любил; как напьется, так бить да корить начнет ее тем, что детей у нее нет; от тебя, говорит, и Бог-то отступился. И молилась она, и обещанья давала, а детей все не было; стала она тосковать, задумала утопиться. Сидит раз вечером одна и говорит: "Хоть бы, говорит, не наш-то помог". Не успела она это, мать моя, выговорить, как дверь в избу растворилась и вошел мужчина - высокий, черный, безобразный! "Ну, говорит, будут у тебя дети, только ты, говорит, до году на ребенка креста не надевай, а то худо тебе будет…" Вот и забеременела баба, родила сына и креста на него не надела. Только ребенок необыкновенный, глаза горят, как уголья; как никого нет, вылезет из колыбели да под печку и лезет. Недалеко и до году. Раз мать прядет одна у люльки, а он вдруг и говорит: "Мама! я тебя съем!..". И взял такой ужас эту бабу - упала она перед образом со слезами. "Господи, говорит, прости мое согрешение!..". Во время ее молитвы дверь в избу опять отворилась, вошел старичок, весь седой как лунь и лицо благообразно. "Я, говорит, помогу твоему горю, только молись Богу; окропи, говорит, ребенка богоявленскою водой да молчи, что бы ни случилось, а через год родишь ты младенца, дай ему имя Николай, в честь чудотворца Николая". Старичок, как сказал это, так и пропал. Баба взяла богоявленской воды, окропила младенца и промолвила: "Исчезни ты, окаянный!". А тот захохотал да молвил страшным голосом: "Ну, счастлива!" - и вспыхнул вместе с люлькой синим пламенем. Баба упала без памяти, а как очнулась, то в избе ни люльки, ни ребенка не было, только серой пахло… Поблагодарила она Бога, а через год принесла младенца, назвала его Николаем, и муж стал любить, и все пошло хорошо.

- Ну, Марья Ивановна, эку вы страсть рассказали! Да вот оно что значит молитва-то! Батюшка Царь Небесный милует нас грешных, а мы вот в грехе сгорели. Хоть бы моя жизнь: служишь, служишь, а ведь иногда Татьяна Петровна так обидит, что только всплачешь горько перед образом, и легче станет; ровно кто шепчет: "Ну, Степанида, не плачь, потерпи…".

- Степанида Ивановна! свечек пожалуйте, - произнес слуга так неожиданно, что мы все вздрогнули.

- Чего-о! - вскричала Степанида Ивановна голосом, не похожим уже на голос кающейся грешницы.

- Свечек пожалуйте, две свечки: в фонарь да в прихожую.

- А огарки где?

- Догорели.

- Как догорели? Врешь ты все! когда им догореть? куда вы их дели?

- Куда их деть? я их не с кашей ем.

- Не с кашей ем! Чай, в три листика целую ночь бились, окаянные!

- Вы видели, что ли?