Волчье время. Германия и немцы: 1945–1955 - Харальд Йенер

замуж за бывшего немца, который тоже был родом из Восточной Пруссии и теперь, будучи вольнонаемным сотрудником американской армии, мог принять участие в этой одиссее. После объединения Германии и его выхода на пенсию в 1992 году начинается следующий этап странствий: семья отправляется на родину. От их фермы ничего не осталось, но неподалеку, в сегодняшнем Славске Калининградской области (до 1946 года – Хайнрихвальде) им удалось взять в аренду часть крестьянской усадьбы. Вскоре они расширили ее и успешно наладили хозяйство.[85]

Эта послевоенная одиссея Урсулы Вулленкордт с ее успехами и горькими разочарованиями похожа на судьбы многих переселенцев. Типична и их в конце концов провалившаяся попытка пустить корни на бывшей родине, хотя вернуться в родные места стремились лишь немногие. То самодовольство, с которым Германия в шестидесятые годы гордо хвасталась «интеграционным чудом», изрядно потускнело благодаря исследованиям последних лет. Многие немцы вели себя по отношению к своим соотечественникам-переселенцам не менее враждебно, чем к иностранным DP. Из этого факта, впрочем, можно сделать утешительный вывод, что их эгоизм по крайней мере не был продиктован расизмом. Но переселенцев часто и с удовольствием называли «цыганским сбродом», какими бы голубоглазыми и светловолосыми они ни были. Они переняли у своих венгерских или румынских соседей много привычек и пристрастий, например любовь к перцу и чесноку, что вызвало у западных немцев отвращение. Правда, многие из них, более лояльно относившиеся к пришлым, охотно говорили об общих национальных корнях. Так, житель Мюнстера Тео Брайдер, который по долгу службы, будучи директором общества содействия развитию туризма, должен был заботиться о переселенцах, даже написал стихотворение на местном диалекте, надеясь внедрить в сознание соотечественников идею народной солидарности: «Впустите их! Это люди нашей крови, потерявшие родину и все, что имели. Это немцы, это наши родственники. Мужчины были нашими солдатами. Откройте ваши сердца, откройте ваши двери!»[86]

Беженцы из Польши на пути через Берлин на запад. Железнодорожные пути помогают ориентироваться

Напрасный труд. «Иммигранты», как их называли чиновники, наткнулись на стену враждебности. В переполненных городах, где уже вводились ограничения на въезд, им разрешалось находиться не более двух суток. Многие общины наглухо закрывали двери перед переселенцами. В Бремене, где было разрушено более 50 % жилого фонда и только за одну ночь в результате бомбежки остались без крова 50 тысяч человек, висели плакаты: «Мы не можем больше никого принять! Пребывание в городе без разрешения властей категорически запрещено!»[87]

Союзники создали «иммиграционную комиссию», которая и в самом деле начала распределять 12 миллионов переселенцев – главным образом в сельских районах. При этом переселенцев, старавшихся держаться на чужбине вместе, – часто целым деревенским общинам удавалось добраться до места почти в полном составе – сознательно разлучали, чтобы облегчить интеграцию. Союзники опасались серьезных столкновений местных жителей с переселенцами и даже восстаний. Местные, будь то в Баварии или Шлезвиг-Гольштейне, нередко так отчаянно сопротивлялись размещению переселенцев, что заселить этих несчастных в отведенное им жилье можно было только под прикрытием пулеметов. При этом деревенские жители проявляли упрямство, которому позавидовали бы даже их быки.

Писатель Вальтер Кольбенхофф так комментировал эти события, которые наблюдал в 1946 году в одной верхнебаварской деревне: «Эти крестьяне никогда не сидели в бомбоубежищах, когда бомбы сыпались с неба как горох, и не видели, как погибают их родные и близкие. Они никогда не ходили с сумой по дорогам чужбины, страдая от голода и холода. Когда другие благодарили судьбу за каждый подаренный им лишний день жизни, они сидели на своих фермах и зарабатывали деньги. Судьба не смирила их дух. Такое впечатление, будто никакой войны вовсе не было, будто все это их не касается». Один домовладелец убил переселенца вместе с его тремя детьми, потому что не желал видеть их под своей крышей. А соседям сказал, что те просто ушли.[88]

«Интеграционное чудо» совершалось с помощью полиции. Сотрудники районной администрации разъезжали по деревням и маленьким городам в сопровождении немецкой и военной союзнической полиции и систематически искали «горницы», которые использовались лишь по праздникам, или пустовавшие комнаты для прислуги. Особенно отвратительные сцены разыгрывались, когда крестьяне сами могли выбирать себе постояльцев из числа прибывших переселенцев. Все происходило, как на невольничьем рынке: из мужчин хозяева выбирали самих крепких, из женщин – самых красивых. Остальных отправляли дальше, не скупясь на насмешки и глумливые замечания. Многие крестьяне видели в переселенцах законную замену бесправным батракам-иностранцам и агрессивно реагировали на требование достойной заработной платы для «поляков».

Даже ужасное физическое состояние беженцев оборачивалось против них. Когда в 1946 году из Польши и Чехословакии прибыли эшелоны с переселенцами, подвергшимися там всем издевательствам, какие только были возможны, и те, полуживые, вылезли из вагонов, в которых обычно перевозили скот, местные жители стали дружно называть их «цыганскими дистрофиками». Фантазия идейных противников переселенцев не знала границ. Особенно бесстыдным и циничным аргументом против восточных беженцев было утверждение, что они гораздо больше заражены «коричневой чумой», чем западные немцы, и потому представляют собой серьезную опасность для строящейся демократии. Они, мол, как все пруссаки – отпетые милитаристы и лицемеры и более, чем кто-либо другой, виноваты в «гитлеризме». Так, например, в 1947 году северонемецкий фермер Ганс Охем писал: «Те, кто думает, что прусский дух умер с падением нацистского режима и упразднением Пруссии, ошибаются: он живет во всех этих беженцах, которые прибыли к нам с востока и под чужеземным владычеством которых нам теперь придется жить». Охем имел в виду тот факт, что победа социал-демократов на выборах – нетипичное явление для крестьянского региона – стала возможной лишь благодаря голосам беженцев.[89]

Датская диаспора в Южном Шлезвиге особенно активно боролась против притока переселенцев по одной простой причине: те существенно уменьшили бы процентное соотношение датского и немецкого населения. Датский журналист Таге Мортенсен назвал переселенцев «гостями Гитлера» и, характеризуя поток беженцев, хлынувший на север Германии, так описал некую вымышленную «фрау Шиддрихкайт» из Восточной Пруссии: «Волосы фрау Шидрихкайт – что-то среднее между черными и каштановыми, глаза зеленоватые, скулы широкие, а пальцы толстые и короткие, как у полек, работавших в прежние времена на южных островах Дании во время сбора урожая репы… Жители Южного Шлезвига называют беженцев из Восточной Пруссии мулатами, „смешенцами“, гибридами. По своей внешности Маргарита Шидрихкайт – типичная „смешенка“, потомок многих рас и многих национальностей».[90]

Расизм продолжал жить; теперь он развивался внутри нации. В то время много говорилось о «немецких племенах» и о том, что их смешение угрожает сложившимся региональным особенностям этнических групп, будь то верхнебаварцы, франконцы, тюрингцы, мекленбуржцы или шлезвигцы. После падения Третьего рейха идея национального единства померкла, но высокомерие осталось. Понятие «народ»