Неисчерпаемость портрета. Жизнь художника Ивана Крамского - Владимир Ильич Порудоминский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По просьбе профессора Маркова, бывшего своего учителя, Крамской выезжает в Москву – расписывать купол в храме Христа Спасителя. «Мне предстоит труд ужасно утомительный», «не дай Бог мне никогда больше так работать»: вверх-вниз по лесам, зимой – леденящий холод каменных стен, летом – пекло железных кровель, духота. Масштаб работы громадный (фигура Саваофа – семь саженей!) – он вызывает в Москву на подмогу двух товарищей, Богдана Венига и Николая Кошелева, конечно, на равных с собою паях, а ведь делали росписи по его картонам и эскизам (за четыре месяца сделал восемь картонов в натуральную величину и пятьдесят рисунков!), трудился он больше всех, и до приезда товарищей три месяца один корпел в своем куполе. Мысли о славе, бесспорно («дело, важное для карьеры»), самолюбие («профессор метил работать то, за что взялся я, неизвестный молодой художник»), – пусть одно только тщеславие, но каков расчет!.. «Получаю куш за купол в храме Христа Спасителя и заранее предлагаю разделить его Артели и товарищам… и таким образом из 16 тысяч всего на мою долю приходится 4 тысячи за годичный труд и после года работы немного более тысячи рублей в остатке. Хорош?..» – это потом, много позже, он сетует; но и когда сетует (ворчливо, а словно бы радуясь за себя, гордясь), знает, и в то далекое артельное время знал, что хорош. В Москве приобретаются в дар Артели столовый и чайный сервизы, а на собственные нужды заложена в ломбард золотая медаль за «Моисея, источающего воду» – счастливое артельное время!..
«Общество наше, как и всякое другое Общество, может по природе вещей держаться тогда только, когда в этом есть какая-нибудь прямая польза для каждого из членов в отдельности». Крамской, по надежному свидетельству, практичен в изыскании средств, другие тоже не отстают. С 17-й линии Васильевского острова, перебираются и просторную квартиру на углу Вознесенского проспекта и Адмиралтейской площади; отверженные, изгнанники, парии – в самом центре российской столицы: удобные мастерские, жилые комнаты, кабинеты, два больших зала для собраний.
Процесс артельного накопления, обогащения и самоутверждения каждого принимается до поры за движение – поздравляют друг друга с выручкой, с признанием, со званием академика (звания им тоже понемногу присваивают) – принимают за общее движение то, что каждый становится «сам большой». Подводя жизненные итоги, Крамской напишет: «В настоящее время я, конечно, вижу разницу между собой тогдашним и товарищами, а именно: состав Артели был случайным… Не все, были люди идеи и убеждений».
Для Крамского Артель не итог, не удачный выход из положения – лишь начало, побуждение, пробуждение: «Я принял все дело серьезно». Держаться за руки не куска хлеба ради, превратить Артель из центра материальной взаимопомощи в умственный центр – вот о чем он думает.
А вокруг Артели вьются водоворотом восторженные почитатели – витийствуют, одобряют, хлопают по плечу, превозносят до небес, дымят артельными сигарками и потягивают артельное винцо: идеальная форма объединения, идеальное устройство новой жизни!.. Но идеал – всегда впереди, господа, движение к нему постоянно и необходимо, формы же временны, еще много проб на пути. И слушать не хотят: не вперед смотрят, оглядываются на прошлое, и всё выходит – победа! Выжили, встали на ноги: они, тринадцать, твердыню сокрушили, а сами живехоньки-целехоньки, и работают, и сбывают, и от заказов не отобьешься.
На артельных осенних выставках бурлит весь художественный Петербург – живописцы, любители. Летом разъезжаются «наши художнички» по своим уездам, осенью – обратно, с богатой добычей, да всё такое молодое необычное, новое – свое.
«Поминки на деревенском кладбище» Корзухина, «Выход из церкви во Пскове» Морозова, Дмитриева-Оренбургского – «Утопленник в деревне»; а вот и Крамской – кто бы подумал! – сценка из малороссийского быта: сторож-бахчевник делает мальчишке коня из лозины, братец его, поменьше, уже скачет вдали по меже на таком же иноходце. (После могучего бога Саваофа в куполе храма Христа Крамской словно «разговляется»: летом шестьдесят седьмого года рисует старую пряху, сельскую улицу с церковью, разрушенные сараи, мельницу.)
Молодые – свежей зеленью трав и деревьев, они вливаются в строгие залы академических выставок: приглашают, что поделаешь, – стало на ноги, живет, существует такое искусство!
Нечего нос вешать да ворчать – артельщикам ли не до идеалов! И если во всех гостиных шум и споры вокруг нынешних вопросов то здесь, в двух залах на углу Вознесенского и Адмиралтейской площади, – как нигде! Что ни вечер – оживленные толки, прения; по-прежнему читают вслух Чернышевского, Прудона, Писарева – и прочитанное вновь возбуждает прения, толки…
«– А вот что дока скажет? – говорили товарищи, остановившись в разгаре спора при виде входящего Крамского… – это Репин вспоминает. – “Дока” только что вернулся с какого-нибудь урока, сеанса или другого дела: видно по лицу, что в голове его большой запас свежих, животрепещущих идей и новостей; глаза возбужденно блестят, и вскоре уже страстно звучит его голос по поводу совсем нового, еще никем из них не слыханного вопроса, такого интересного, что о предыдущем споре и думать забыли».
Завели артельные четверги – собирается человек до полусотни. Через весь зал ставят огромный стол, раскладывают на нем бумагу, карандаши, краски – и артельщики и гости работают, кто шутя, тут же «публикуя» рисунки (хохот!), кто всерьез, а кто и всерьез, но словно бы шутя: Федор Васильев легко переливает в рисунок одолевающие его фантазии, Шишкин тонко действует пером, зажатым в корявых, мозолистых пальцах, на нескольких ранних рисунках Репина надписи: «четверги», «четв.», «на четвергах». «Серьезные» засели слушать ненапечатанный реферат об искусстве, а из соседнего зала доносятся звуки рояля, негромкое пение. И вдруг – будто искра электрическая проскочила – все встрепенулись: «В жмурки, в жмурки, господа!» – Шишкин, «дедушка лесов» (а лет «дедушке» – тридцать с небольшим), растопырив руки, топчется с завязанными глазами посреди зала, остальные (новое русское искусство!) подкрадываются, щиплют, тащат за полы сюртука – до чего же смешно, весело!..
Молодо и крепко. Крамской работает портреты товарищей, артельщиков и неартельщиков, – Корзухина, Дмитриева-Оренбургского, Кошелева, Морозова, Мясоедова, Чистякова, агронома Вьюнникова. Товарищи – нет и в помине не ловкой напряженности натуры перед художником: держатся просто и написаны просто – ничего лишнего, нейтральный фон. Внешнее сходство разительно. Его ощущаешь, даже не зная оригинала. Портреты работы Крамского – давно исторический документ: для поколений потомков Морозов, Кошелев, Дмитриев-Оренбургский такие, как на этих портретах. Только ли потому, что каждый в отдельности похож на
