Вдали от обезумевшей толпы - Томас Гарди

— Кто это такой — мистер Болдвуд? — спросила Батшеба.

— Джентльмен-арендатор в Малом Уэзербери.

— Женатый?

— Нет, мисс.

— Сколько ему лет?

— Лет сорок, наверно, красивый такой, только суровый с виду, а богатый.

— Надо же, эта уборка! Вечно у меня какие-то оказии, не одно, так другое! — жалобно сказала Батшеба. — А почему он справлялся о Фанни?

— Да потому, что она сиротой росла и никого у нее близких не было, он ее и в школу отдал, а потом к вашему дяде пристроил. Так-то он очень добрый человек, но только — не дай бог!

— А что такое?

— Для женщины — безнадежное дело! Уж как только его не обхаживали — все девушки из нашей округи, из благородных семей и простые! Джейн Паркинс два месяца за ним, как тень, по пятам ходила, и обе мисс Тэйлорс год целый по нем убивались, а дочка фермера Айвиса сколько слез по нему пролила, двадцать фунтов стерлингов ряди него на наряды ухлопала; и все зря, все равно как если бы она эти деньги просто в окно выбросила!

Тут снизу по лестнице взбежал какой-то карапуз и подошел к ним. Это был малыш кого-то из Коггенов, а эта фамилия, так же как и Смолбери, не менее распространена в здешней округе, чем Эвон и Дервент среди английских рек. Он всегда бежал к своим друзьям поделиться всем, что бы с ним ни случилось, показать, как у него шатается зуб или как он порезал палец, что в его глазах, разумеется, возвышало его над всеми другими мальчишками, с которыми ничего не произошло; и, конечно, он ждал, что ему скажут «бедный мальчик!», да так, чтобы в этом слышалось и сочувствие и похвала.

— А у меня есть пенни, — протянул нараспев юный Когген.

— Вот как? А кто тебе его дал, Тедди? — спросила Лидди.

— Ми-и-стер Бо-олд-вуд! Он дал мне пенни за то, что я открыл ему ворота.

— А что он тебе сказал?

— Он сказал: «Куда ты спешишь, мальчуган?» — а я сказал — в дом мисс Эвердин, вот куда; а он сказал: «Она почтенная женщина, мисс Эвердин?» — а я сказал: да.

— Вот противный мальчишка! Зачем же ты так сказал?

— А он дал мне пенни!

— Как у нас все сегодня нескладно получается! — недовольным тоном сказала Батшеба, когда малыш убежал. — Ступайте, Мэриен, или кончайте мыть пол, или займитесь чем-нибудь. Вам в ваши годы следовало бы быть замужем, жить своим домом, а не торчать у меня здесь.

— Ваша правда, мисс. Но ведь вот дело-то какое — сватались ко мне все бедняки, а я нос воротила, а чуть побогаче на меня и глядеть не хотели, вот я и осталась одна-одинешенька, как перст.

— А вам делали когда-нибудь предложение, мисс? — набравшись смелости, спросила Лидди, когда они остались одни. — Уж, верно, от женихов отбою не было?

Батшеба молчала и, казалось, была не склонна отвечать, но соблазн похвастаться — и ведь она действительно имела на это право — был слишком силен для ее девичьего тщеславия, и она не удержалась, несмотря на то что была страшно раздосадована тем, что ее только что выставили старухой.

— Один человек когда-то очень добивался моей руки, — сказала она небрежным тоном многоопытной женщины, и в памяти ее возник прежний Габриэль Оук, когда он еще был фермером.

— Как это должно быть приятно! — воскликнула Лидди, ясно показывая всем своим видом, что она представляет себе, как это все было. — А вы ему отказали?

— Он был неподходящая для меня партия.

— Вот счастье-то, когда можно позволить себе отказать, ведь как оно в большинстве-то у девушек бывает — рады-радешеньки, кто бы ни подвернулся, спасибо скажут. Я даже представляю себе, как вы его отставили: «Нет, сэр, вы мне не ровня! Почище вашего меня добиваются, не вам чета!» Ведь вы в него не были влюблены, мисс?

— Не-ет! Но он мне немножко нравился.

— И сейчас нравится?

— Ну конечно, нет. Что это там, чьи-то шаги?

Лидди вскочила и подбежала к окну, выходившему на задний двор, над которым сейчас уже сгущалась серая мгла надвигающихся сумерек. Изогнутая петлей вереница двигавшихся друг за другом крестьян приближалась к черному ходу. Эта медленно ползущая цепь, состоящая из отдельных звеньев, двигалась в едином целеустремлении, подобно тем удивительным морским животным, известным под названием сальповой колонии, которые, отличаясь друг от друга строением, движутся, подчиняясь единому импульсу, общему для всей колонии. Одни были в своих обычных белых холщовых блузах, другие в белесовато-коричневых из ряднины, заштопанной на груди, на спине, на рукавах, на плечах. Несколько женщин в деревянных башмаках, наподобие калош, замыкали шествие.

— Орда на нас целая идет, — прижавшись носом к стеклу, сказала Лидди.

— Очень хорошо. Мэриен, ступайте вниз и задержите их в кухне, пока я пойду переодеться, а потом проводите их ко мне в зал.

Глава X

Хозяйка и батраки

Полчаса спустя тщательно одетая Батшеба вошла в сопровождении Лидди в парадную дверь старинного зала, где в дальнем конце все ее батраки уже сидели на длинной скамье и низкой без спинки лавке. Батшеба села за стол, открыла учетную книгу и, взяв в руку перо, положила возле себя брезентовую сумку с деньгами, вытряхнув из нее сначала небольшую кучку монет. Лидди устроилась тут же рядом и принялась шить; время от времени она отрывалась от шитья и поглядывала по сторонам или с видом своего человека в доме, пользующегося особыми правами, брала в руки монету из кучки, лежавшей на столе, и внимательно разглядывала ее, причем на лице ее в это время было ясно написано, что она смотрит на нее исключительно как на произведение искусства, а ни в коем случае не как на деньги, которые ей хотелось бы иметь.

— Прежде чем начать, — сказала Батшеба, — я хочу с вами поговорить о двух делах. Первое — это то, что управитель уволен за воровство и что я решила теперь обойтись без управителя, буду управлять фермой сама, своим умом и руками.

Со скамьи довольно внятно донеслось изумленное «ого!».

— Второе вот что: узнали вы что-нибудь о Фанни?

— Ничего, мэм.

— А сделано что-нибудь, чтобы узнать?

— Я встретил фермера Болдвуда, — сказал Джекоб Смолбери, — и мы вместе с двумя его людьми обшарили дно Ньюмилского пруда, но ничего не нашли.

— А новый пастух справлялся в «Оленьей голове» в Иелбери, думали, может, она там на постоялом дворе, но никто ее там не видел, — сказал Лейбен Толл.

— А Уильям Смолбери не ездил в Кэстербридж?

— Поехал, мэм, только он еще не вернулся. Часам к шести обещал быть назад.

— Сейчас без четверти шесть, — сказала Батшеба, взглянув на свои часики. — Значит, он вот-вот должен вернуться. Ну, а тем временем, — она заглянула в учетную книгу, — Джозеф Пурграс здесь?

— Да, сэр, то есть, мэм, я хотел сказать, — отозвался Джозеф. — Я самый и есть Пурграс.

— Кто вы такой?

— Да никто, по совести сказать, а как люди скажут — не знаю, ну, им виднее.

— Что вы делаете на ферме?

— Вожу всякие грузы, сэр, а во время посева гоняю грачей да воробьев, а еще помогаю свиней колоть.

— Сколько вам причитается?

— Девять шиллингов девять пенсов, сэр, простите, мэм, да еще полпенса взамен того негожего, что я в прошлый раз получил.

— Правильно, и вот вам еще десять шиллингов в придачу, подарок от новой хозяйки.

Батшеба слегка покраснела оттого, что ей было немножко неловко проявлять щедрость на людях, а Генери Фрей, тихонько подобравшийся поближе, выразил откровенное удивление, подняв брови и растопырив пальцы.

— Сколько вам причитается — вы, там в углу, как вас зовут? — продолжала Батшеба.

— Мэтью Мун, мэм, — отозвалась какая-то странная фигура в блузе, которая висела на ней, как на вешалке; фигура поднялась со скамьи и направилась к столу, ступая не как все люди носками вперед, а выворачивая их чуть ли не колесом то совсем внутрь, то наоборот, как придется.

— Мэтью Марк, вы сказали? Говорите же, я не собираюсь вас обижать, — ласково добавила юная фермерша.

— Мэтью Мун, мэм, — поправил Генери Фрей сзади, из-за самого ее стула.

— Мэтью Мун, — повторила про себя Батшеба, пробегая блестящими глазами список в книге. — Десять шиллингов два с половиной пенса, правильно тут подсчитано?

— Да, мисс, — чуть слышно пролепетал Мэтью, голос его был похож на шорох сухих листьев, тронутых ветром.

— Вот, и еще десять шиллингов. Следующий, Эндрью Рэнди, вы, кажется, только что поступили к нам. Почему вы ушли с вашего последнего места?

— Пр-пр-про-шш-шу, ммэм, пр-прр-прр-прош-шш…

— Он заика, мэм, — понизив голос, пояснил Генери Фрей, — его уволили, потому как он только тогда внятно говорит, когда ругается, вот он, значит, своего фермера в таком виде и отделал, сказал ему, что он, мол, сам себе хозяин. Он, мэм, ругаться может не хуже нас с вами, а говорить так, чтобы не спотыкаясь, — это у него никак не выходит.

— Эндрью Рэнди, вот то, что вам причитается, — ладно, благодарить кончите послезавтра.