Сны Шлиссельбургской крепости Повесть об Ипполите Мышкине - Анатолий Гладилин

Четыреста шестьдесят один, четыреста шестьдесят два… Царское правительство так рьяно преследует инакомыслящих, что поневоле укрепляет ряды революционеров. Печально знаменит указ, по которому все русские студенты были вынуждены покинуть Швейцарию. Благодаря ему мы в семьдесят четвертом году неожиданно получили подкрепление. В Россию вернулись люди, читавшие Маркса, лично знакомые с Бакуниным, квалифицированные пропагандисты.

…«Нет, Пудик, мне не нужно нового платья, — голос Фрузи строг и решителен. — Ни Лена, ни Ольга не могут себе позволить такой роскоши, чем же я лучше? Тебе Катков заплатил за отчет? Вот и хорошо, Миша Фроленко просил денег для товарищей. Думаешь, студенты только книгами питаются? Посмотрел бы, как они булки с чаем уплетают»… Булка, теплая, ситная. Свежий пасхальный кулич. Хрустящие рогалики с маком. Чай, крепкий, душистый, с медом…

Скрежет форточки заставляет его очнуться. Оказывается, он дремал стоя, прислонившись к стене.

В форточку заглядывает бородатое, в рытвинах от оспы, раскрасневшееся лицо смотрителя. Несколько секунд Мышкин и Соколов смотрят друг на друга. «Может, поведет на прогулку?» — успевает подумать Мышкин, по Соколов ухмыляется и захлопывает форточку.

Форточку смотритель захлопнул, по щеколду глазка поднял. Угадал, наверно, что Мышкин на прогулку понадеялся. Теперь исподтишка поглядывает, рад-радешенек. Досадить непокорному нумеру — любимое развлечение у Соколова.

…Ноги не держат. Мышкин опускается на стул. Сейчас бы расстелить бушлат, лечь, вытянуться, закрыть глаза, и будь что будет… Внизу хлопает дверь. Шаги. Кого-то повели во двор. Значит, прогулка не кончилась. Полагал, что перевалило за полдень. Нет, до обеда еще сидеть и сидеть.

Шестнадцать лет тебе сидеть, Ипполит Никитич.

Однажды они не то что поссорились, но почувствовал Мышкин: обиделась на него Фрузя.

Вечером Мышкин уезжал в Одессу. Пригласили стенографировать съезд учредителей страхового общества. Перед отъездом Мышкин прикатил в Петровско-Разумовское. Супинская вызвалась провожать. Как ни уговаривал ее Мышкин — поздно возвращаться одной через всю Москву, — Фрузя настояла на своем.

Ужинали в дымном, грязном трактире Бокатова. С ресторациями давно покончили. Новая типография требовала немало денег. Войнаральский дал пятьсот рублей. Не хватало двух сотен, и Мышкин рассчитывал заработать в Одессе. Половой даже оскорбился, когда Мышкин отказался от водки, — в трактир приходили не есть, а пить. Принес пиво, нагловато глянул на Супинскую. Видимо, решил, что «барышня большего не стоит».

— Экономишь на мне, Пудик, — заметила Фрузя, — но ничего, осенью, перед свадьбой, я тебя разорю.

Легким движением руки она пригладила Мышкину волосы и, мягко улыбнувшись, добавила:

— Не обращай на дураков внимания.

— Эти дураки безвредны, — сказал Мышкин. — А как быть с другими? Сегодня разговаривал с цензором по поводу сборника…

— Чего же ты молчал до сих пор? — сразу насторожилась Фрузя. — Ну?

Неделю назад типография начала печатать сборник под названием «Об отношении господ к прислуге и о мировом институте». В нем Мышкин собрал статьи, появившиеся в русской печати в связи с делом горничной Ульяновой. Горничную выгнала жена провизора Енкена, выгнала поздно вечером зимой на мороз, не отдав даже паспорта. Ульянова подала жалобу в суд. Судебный процесс широко комментировался в прессе. Авторы статей придерживались различных точек зрения. Одни осуждали самодурство господ, другие утверждали, что прислуга обязана проявлять к своим хозяевам «особое уважение». В целом сбор-пик служил наглядной иллюстрацией бесправного положения наемных работников России. И Мышкин и Фрузя придавали большое значение этой книге: в сущности, то была последняя попытка издать «взрывчато-агитационный» материал легальным путем.

— Что «ну»? — вспылил Мышкин, вспомнив недавнюю беседу с цензором. — Дурак он и дубина! Я ему доказываю: большинство статей благонамеренны и высмеивают маниловские прожекты наших горе-либералов, так прямо и сказал. А этому ослу кажется, что книга может возбудить прислугу против нанимателей, и вообще, дескать, она пропагандирует враждебность низших классов к высшим.

— Так он совсем и не дурак и не осел, твой цензор, — рассмеялась Фрузя. — Знаешь, Пудик, надо научиться иначе смотреть на вещи. Если каждый раз расстраиваться из-за цензуры… Так что ты решил?

— Рискнем. Вдруг мне удалось переубедить цензора? В крайнем случае конфискуют тираж. Правда, это убытки не только материальные…

— Ты у меня хозяйчик, капиталист, — протянула Фрузя, опять переходя на шутливый тон. — Ладно, зачем гадать понапрасну? Забудь про это. Слышишь? Ты же у нас отчаянно храбрый, ужасно рисковый господин… Правда, в том случае, когда речь идет о деле. Эх, был бы ты таким по отношению к женщинам! Ведь женщинам нравятся легкость, гусарство. Другой бы на твоем месте увез меня на неделю в Петербург, погуляли бы по Невскому, посетили оперу… Скажи, Мышкин, хоть несколько дней мы можем провести вдвоем, ты и я, и больше никого? Ну, рискнем?..

— Да, — согласился Мышкин. — Было бы совсем неплохо. Но в Одессе обещали…

— Ой-ой-ой! Только не надо опять про деньги и типографию. Все знаю. Нет, ты не гусар, Пудик…

И вдруг словно спала с ее лица маска. В больших серых глазах прочел Мышкин мольбу.

— Не уезжай, Ипполит! — Она редко называла его по имени. — Черт с ней, с Одессой! И в Москва можно заработать.

— Время не ждет, — забормотал Мышкин.

— Знаю, время не ждет. А я жду. Жду лета, жду осени. Пускай я капризничаю, но один раз в жизни могу я покапризничать? Я плохо себя чувствую…

«Акушерка Красовская имеет комнаты для дам», — почему-то сразу вспомнилось объявление в «Московских ведомостях». И Мышкин стал успокаивать Фрузю, уговаривать, убеждать: нет другого выхода, такая наша судьба, всем приходится жертвовать, наступает решающий этап и прочее и прочее.

— Оставим, — сказала Фрузя. — Конечно, ты прав… Смотри, этот подьячий еле стоит на ногах. Забавно, да?

Извозчик привез их на вокзал, и Мышкин целовал ей руки и продолжал что-то говорить, а в голове билась мысль: «Я ей сейчас так нужен, может, все-таки остаться?»

Фрузя казалась веселой и даже извинялась за недавний каприз. «В Одессе, говорят, ветрено. Надевай шарф и не смей смотреть на других женщин. Обо мне не беспокойся. И приезжай скорей».

На талом снегу перрона чернели лужи. Поезд тронулся. Мышкин стоял на подножке, держась за поручни, и следил за удаляющейся фигуркой в белой заячьей шубе. Махала кому-то платком старушка. Татары тащили к вокзалу узлы и чемоданы. Мелькнули разгоряченные вином, улыбающиеся лица офицеров, и вообще на перроне было много народу.

Прав Попов, только ненависть придает силы. Ненависть и отчаяние. (Когда приносили чай, смотритель прошипел сквозь зубы: «Не пойму тебя, девятнадцатый. То кимаришь, то мечешься, как тигра в клетке».) Мышкин метался по камере, ему хотелось выломать дверь, броситься на жандармов, бить, крушить, топтать, разнести всю тюрьму…

Что же останавливает? Ломай дверь, души их голыми руками, все равно умирать один раз. Нет, привычное благоразумие голос подает: «Не время, оставим для другого случая, более подходящего». Вот так: благоразумие, призрачная надежда на завтрашний день. Недаром Супинская тебя дразнила: «Мужичок, хочешь действовать только наверняка». И что ж? Пока ты колесил по губерниям, Фрузя вела типографию, печатала книги, листовки. Значит, разумном было только то, что делала Фрузя. Однажды она призналась в своей слабости, однажды она попросила тебя остаться. Но ты, как камень, как чурбан, уперся. А сам, когда было плохо, прибегал к Фрузе. Вот сидишь у нее, злой, мрачный. Скверные новости: идут аресты. А Фрузя легонько гладит ладонью твои волосы и успокаивает: «Пудик, не надо отчаиваться, ведь в Москве работа на полном ходу, в Саратове открыли мастерскую. Разве плохо?» «Мужичок ты мой, — говорила Фрузя, — ты все живешь завтрашними заботами, прикидываешь, какая будет погода, хватит ли хлеба до следующего урожая, и даже свадьбу откладываешь на осень. Почему ты не радуешься тому, что есть? Мы на свободе, любим друг друга», А он хмурился: легкомысленная девчонка, не понимает всю сложность обстановки. Он считал себя очень умным, на сто лет заглядывал. Он надеялся, что все еще впереди, а впереди уже ничего не было. Да, Фрузя казалась легкомысленной, она радовалась как ребенок каждому светлому, погожему дню, каждому часу их любви. Видно, знала заранее, сердцем чувствовала…

Никто не расскажет Мышкину подробностей, но он представляет себе, как это было. В северной ссылке умерла его девочка. В отгороженном карантинном углу, накрытая казенным тулупом, в бреду и беспамятстве металась Фрузя Супинская. Звала его, просила, вымаливала последнее свидание. Но жандарм деловито посматривал на часы, а хозяйка избы клала на лоб мокрое полотенце и подавала кружку с водой… Может, Фрузе виделось, что стоит она на талом снегу перрона, вокруг татары, офицеры и носильщики и медленно удаляется вагон, а Мышкин… Мышкин прыгает с подножки?