Кожаный Чулок. Большой сборник - Купер Джеймс Фенимор

Докурив трубку, вождь, попросивший помощи Дункана, вторично и на этот раз успешно сделал попытку уйти. Он поманил пальцем мнимого лекаря, приглашая его следовать за собой, и, когда они выбрались из продымленной хижины, Дункан больше всего обрадовался возможности беспрепятственно подышать чистым освежающим воздухом прохладного летнего вечера.

Спутник Дункана направился отнюдь не к хижинам, где Хейуорд уже производил безуспешные поиски, а взял в сторону и двинулся прямо к подошве соседней горы, возвышавшейся над временным становищем гуронов. Ее окаймляла широкая полоса густого кустарника, и путникам пришлось пробираться по узкой извилистой тропинке. На прогалине мальчишки, возобновившие свои игры, изображали сейчас погоню за пленником вокруг боевого столба. Стремясь придать игре возможно больше сходства с действительностью, один из самых смелых шалунов подложил головешки в оставшиеся незажженными кучи хвороста. Пламя одного из этих костров освещало путь вождя и Дункана, придавая еще более дикий характер суровому ландшафту. На небольшом расстоянии от вставшей перед ними нагой скалы они наткнулись на поросшую травой расселину и вошли в нее. Как раз в эту минуту мальчишки подбросили в костер свежее топливо, и яркий свет залил даже это отдаленное место. Он озарил белую поверхность скалы и, отразившись от нее, упал на какое-то темное загадочное существо, нежданно преградившее дорогу идущим.

Индеец остановился, словно решая, продолжать путь или нет, и это позволило Хейуорду нагнать его. Большой черный шар, казавшийся до этого неподвижным, заворочался непонятным для Дункана образом. Огонь вспыхнул еще ярче и осветил таинственное существо. Верхняя часть его туловища неуклюже и беспокойно двигалась, хотя само животное, казалось, сидело на земле, и теперь даже Хейуорд без труда узнал в нем медведя. Зверь громко и свирепо рычал, глаза его злобно блестели, но других признаков враждебности он не проявлял. Гурон, во всяком случае, не возымел никаких сомнений в миролюбии незваного гостя, потому что, внимательно разглядев его, преспокойно двинулся дальше.

Зная, что индейцы нередко держат прирученных медведей, Дункан последовал примеру спутника: он предположил, что четвероногий любимец племени забрался в кусты в поисках пищи. И в самом деле зверь беспрепятственно пропустил их. Гурон, сперва так настороженно присматривавшийся к странному животному, прошел теперь мимо него, не теряя ни секунды на дальнейшие наблюдения, но Хейуорд, опасаясь нападения сзади, невольно оглянулся, и тревога его нисколько не уменьшилась: зверь, переваливаясь с боку на бок, следовал за ними по тропинке. Дункан хотел уже сообщить об этом спутнику, но тут индеец отворил сплетенную из веток дверь и вошел в пещеру, расположенную в глубине горы.

Воспользовавшись такой удобной возможностью избавиться от медведя, Хейуорд с радостью шагнул вслед за проводником и уже притворил за собой дверь, как вдруг почувствовал, что ее вырывают у него из рук, обернулся и увидел косматую фигуру, заполнившую собой вход. Они находились теперь в прямой длинной галерее, тянувшейся между двумя скалами, и уйти отсюда, не столкнувшись со зверем, было немыслимо. Молодой человек стремительно бросился вперед, стараясь держаться как можно ближе к спутнику, а медведь, не отставая от него, то и дело рычал и несколько раз даже опускал огромную лапу ему на плечо, словно пытаясь не пустить его в глубь пещеры.

Трудно сказать, как долго выдержали бы нервы Хейуорда это необычайное испытание, но, к счастью, вскоре ему стало легче. Они добрались наконец до места, откуда исходил слабый свет, все это время мерцавший впереди.

Большая пещера в недрах скалы была на скорую руку приспособлена для жилья и разделена на несколько помещений. Материалом для нехитрых, но ловко сложенных перегородок послужили камни вперемешку с бревнами и ветками. Отверстие в кровле пропускало свет днем, а ночью костры и факелы заменяли солнце. Здесь гуроны хранили самые главные свои ценности, особенно те, что составляли достояние всего племени; здесь же, как выяснилось, поместили и больную женщину, одержимую злым духом, потому что, по убеждению дикарей, этому мучителю труднее нападать на людей через каменные стены, чем через сплетенные из ветвей крыши хижин. Помещение, куда проводник ввел Дункана, было целиком отведено для больной. Вождь подошел к ее ложу, окруженному женщинами, среди которых Хейуорд с удивлением обнаружил своего исчезнувшего друга Давида.

С одного взгляда на больную мнимый врач понял, что его медицинских познаний недостаточно для ее исцеления. Она лежала, словно в параличе, равнодушная ко всему окружающему и, к счастью, не чувствуя своих страданий. Хейуорд был даже доволен, что ему придется испробовать свои шарлатанские приемы на человеке, слишком больном для того, чтобы сознавать, успешно лечение или нет. Угрызения совести, ранее беспокоившие его при мысли о преднамеренном обмане пациента, теперь прошли, и он стал лихорадочно обдумывать, как поестественней сыграть свою роль, но вдруг обнаружил, что его опередили и что больную пробуют исцелить силой музыки.

Гамут, совсем было собравшийся излить душу в песнопении и задержавшийся с этим лишь из-за прихода посетителей, переждал минуту, задал тон камертоном и запел гимн, который, вероятно, совершил бы чудо, если бы вера в его целительное действие могла чем-нибудь помочь в данном случае. Ему дали допеть до конца: индейцы — из уважения к его безумию, Дункан — от радости, что представилась возможность хоть немного отсрочить страшное для него испытание. Замирающие звуки гимна еще звучали в ушах молодого человека, как вдруг он невольно отскочил в сторону: кто-то позади него подтягивал певцу получеловеческим, полузагробным голосом. Хейуорд оглянулся и увидел косматое чудище, которое уселось в темном углу пещеры и, непрерывно и неуклюже раскачиваясь, глухим рычанием вторило если уж не словам, то звукам, причем воспроизводило мелодию не без известного сходства.

Впечатление, произведенное таким странным эхом на Давида, легче представить себе, чем описать. Глаза его широко раскрылись, словно он не верил своим ушам, голос пресекся от изумления. Хитроумный, заранее придуманный способ, которым он должен был передать Хейуорду важные сведения, мигом вылетел у него из головы под напором чувства, похожего на страх, хотя сам певец склонен был считать его восхищением. Забыв обо всем «на свете, он громко выпалил: «Она здесь и ждет вас!» — и стремительно выскочил из пещеры.

 ГЛАВА XXV

М и л я г а.

— А у вас роль Льва переписана?

Вы мне теперь же ее дадите, а то у меня

память очень туга на ученье.

П и г в а.

— Тут и учить-то нечего, и так сыграешь:

тебе придется только рычать.

Сцена представляла собой диковинное сочетание комического с торжественным. Медведь продолжал раскачиваться, что, по-видимому, нисколько его не утомляло, хотя он и прекратил забавные попытки подражать мелодии, как только Давид покинул помещение. Дункану показалось, что в словах Гамута, произнесенных им на родном языке, был тайный смысл, но покамест ничто вокруг не помогало ему обнаружить следы той, на кого намекал певец. Скоро, однако, раздумьям молодого человека был положен конец: вождь подошел к ложу больной и отогнал столпившихся вокруг женщин, с любопытством ожидавших минуты, когда незнакомец покажет свое искусство. Женщины нехотя, но тем не менее беспрекословно повиновались его знаку и ушли. Когда эхо, повторившее стук захлопнувшейся двери, смолк в отдалении, индеец указал на бесчувственную больную, оказавшуюся его дочерью, и молвил:

— А теперь пусть мой брат покажет свое могущество.

Получив такой недвусмысленный приказ исполнить принятые на себя обязанности, Хейуорд с тревогой подумал, что малейшее промедление может оказаться опасным. Припомнив все, что знал, он уже собрался приступить к тем нелепым заклинаниям и обрядам, которыми индейские колдуны обычно прикрывают свое невежество и бессилие. Вполне вероятно, что при том разброде, в каком находились сейчас его мысли, он очень быстро совершил бы подозрительную, а возможно, и роковую ошибку, но его в самом начале остановил свирепый рев медведя. Трижды возобновлял он свои попытки, но встречал то же необъяснимое сопротивление четвероногого, и рычание его с каждым разом становилось все более свирепым и угрожающим.