Статьи - Николай Лесков

Не говоря уже о том, что все эти выписки еще более подкрепляют наше мнение о неправильности прежнего вывода г. Муллова, то есть, что сводные браки происходят от злоупотребления властей, они же, эти выписки, свидетельствуют и о различии религиозных взглядов между французскими гражданами и русскими сводчиками.

Мы знаем, что во Франции гражданскому браку предшествовал брак церковный, существующий ad libitum[132] и до сих пор, и что народ французский, в силу всех особенностей своего развития, смотрел на церковное благословение брака как на известный вид договорной формы и потому нашел более удобным и соответственным своим понятиям заменить ее более упрощенными формами гражданского договора. Русские же сводчики, как явствует из слов г. Муллова, вовсе не признают никаких форм, ни церковных, ни тем менее гражданских, и держатся этого убеждения, вероятно, потому, что не видят в брачном союзе никаких элементов для договора, контракта.

Брачный договор, как и всякий другой договор, может возникнуть только там, где нет другого начала, способного скрепить союз, где нет любви и доверия между людьми, вступающими в этот союз, словом, договор имеет предметом примирить интересы супругов и обеспечить их от взаимных обид, а не соединить их. Сводные же браки, напротив, имеют в виду только эту последнюю цель — соединение двух существ. Г. Мул-лов, к сожалению, не объясняет нам историю происхождения убеждений сводчиков о законности сводных браков, и потому мы не имеем возможности раскрыть это убеждение во всей его полноте. Очень может быть, что эти браки, то есть браки, совершаемые без участия духовных лиц, завещаны русской истории известной эпохой двоеверия и есть не что иное, как продолжение брачных форм дохристианского периода.

Мы выражаем эту загадку, ничем ее не подкрепляя; но она невольно приходит на ум, когда всмотришься пристальнее в основы сводного брака, в сущности, ничем не отличающиеся от православного брака. И там и тут не допускается никакой гражданской сделки, и любовь считается единственным началом, способным дать браку его законную силу, — словом, таинственным союзом любви, которого сочинить по произволу невозможно и которого отсутствие не в силах заменить никакой контракт, как бы мудро он ни был обдуман. Сходство, как видите, большое, но нельзя сказать, чтоб и разница в понятиях о сводном браке и о браке церковном была малая. Разница эта всем известна; наше дело было указать только на сходство, и, быть может, этому-то сходству, как основательно полагает профессор Лешков (см. “Русский народ и государство”, страница 268), мы обязаны быстрому распространению у нас христианства, которое нашло на нашей почве уже готовым и выработанным то самое понятие о браке, которое входило в основу христианского учения. Требование христианской церкви, говорит пр<офессор> Лешков (“Народ и государство”, стр. 268), совпало с требованием общины, рассматривавшей население страны массою сил, производящих все в общине и народе, богатство и благосостояние, и обеспечение”. Русский смысл никогда не совпадал в понятиях о роде человеческом с известным парадоксом Мальтуса о людях, лишних на пиру жизни, — парадоксом, который еще так недавно французский ученый Мишель Шевалье торжественно объяснял в своей речи, произнесенной в Collège de France.

Возвращаясь к сравнению сводного брака с французским гражданским браком, мы должны прежде всего не упустить из виду следующей, весьма важной разницы между ними: французский народ отверг церковный брак, а русские поморцы только не приняли его.

Вторая, не менее существенная разница между этими браками заключается в основных понятиях супругов о их взаимных брачных обязанностях друг к другу.

Контрактная запись брака во Франции, кроме значения статистического и полицейского, имеет главною своею целью обеспечить договор супругов и будущность детей, рождаемых в этом браке. Но вопрос в том: достигает ли контрактная форма этой цели? Действительно ли она обеспечивает супругов и детей? Не говоря о том, что дурные супруги, как и всякие дурные люди, найдут тысячу случаев обмануть бдительность стражи, охраняющей ненарушимость их договора, можно думать, что между бедными людьми, которых во Франции, как везде, гораздо более, чем богатых, сказанная цель положительно не может быть достигнута. Работник или бедный чиновник, с трудом пропитывающий жену и детей, когда они живут вместе с ним, в одном общем помещении, и едят за одним столом, при всем желании обеспечить свою жену, расходясь с нею, не может доставить ей обеспечения, потому что его заработка не хватит на удовлетворение первых потребностей его самого и его жены при их раздельном житье на два дома, на два хозяйства.

И вот на помощь покинутой женщине является полицейская власть и в силу контракта удерживает у мужа определенную часть его состояния или дохода и отдает жене. Дело власти, значит, сделано; больше она уже ничего не может сделать; но что же из этого выходит? Муж, лишенный чувствительной части своих добытков, лишается и возможности безбедного существования, клянет жену, по милости которой не видит исхода из своего тяжкого положения, опускает руки, теряет энергию, нравственно падает и наконец тонет в омуте порока. Не лучшая участь достается и жене. Удерживаемая в ее пользу часть мужниных добытков далеко не обеспечивает ее насущных потребностей, а с прекращением его заработка субсидия ее вовсе прекращается, и нищета, со всеми своими спутниками, об руку с беспощадными указаниями природы, выводит покинутую женщину на путь разврата, по которому она быстрыми шагами идет к богадельне или к тюрьме. А дети?.. О них и говорить не стоит. Для них есть во Франции и благотворительные заведения и исправительные дома. Не таковы, как мы видели из прекрасной статьи г. Муллова, последствия сводного брака у русских поморских крестьян. Без контракта, без нотариуса, без всякого письменного обязательства берет себе мужичок бабу по сердцу, даст еще его благородию Степану Кузьмичу взятку за право ввести в дом жену и тянет вместе с нею свою многотрудную и горемычную жизнь, пока, по обстоятельствам, тот же или другой Степан Кузьмич не “прекратит их безнравственного сожительства”, то есть не разгонит их “на некоторое время”. Француз, быть может, и рад бы такой оказии, благо представился случай расстаться с женщиной, не представляющей более интереса новизны его чувственности; а толстоносый скиф Архангельской губернии не так думает. Уедет Степан Кузьмич из села, а он опять ютится к своей бабе, опять втихомолку переводит ее в свою избу и добровольно возвращает ей права, воспрещенные Степаном Кузьмичом. И так целую жизнь Степан Кузьмич разводит их, “прекращает их безнравственное сожительство”, а они опять сходятся, пока одного из них не понесут третий раз в церковь… Не-уже-ли же и здесь нет разницы между французским гражданским и русским противоцерковным браком? Французский становой пристав употребляет все усилия, чтоб свести дражайшие половины, и по большей части не успевает в этом; русский полицейский комиссар, наоборот, употребляет все усилия, чтоб развести их, — и усилия его тоже безуспешны. Не правда ли, какое близкое сходство?

Образованный француз без помощи комиссара никак, бедный, не может понять, что жена его и дети, им рожденные, нуждаются в его заботливости; а невежественный поморец, по глупости своей, дает комиссару последнюю деньгу, чтоб он только отстал и позволил ему жить вместе с женою и детьми, и повторяет свою невежественную пословицу, что “коли нет души, так что хочешь пиши”. Где же, помилуйте, этому сермяжнику, этому раскольнику зловредному понять все тонкости французского брака по контракту и вообще модного сожительства просвещенных супругов, держащихся другой пословицы: “Муж в Тверь, а жена в дверь”. Сказано уж, мужик несообразный, “ты его крести, а он в омут просится”, как говорит третья пословица.

Нам кажется, что если г. Муллову непременно нужно было приискать для сводных браков сходство с чужеземными обычаями, то его скорее можно было отыскать в понятиях о браке по библейски-талмудическому учению,[133] рассматривавшему брак как союз, освященный нравственностью, и в нравственности же полагавшему высшую его святость, способную умерять половые стремления, к которым побуждает чувственность, и облагородить их идеею о поддержании человеческого рода. Скорее оттуда, с еврейского востока, занесено славянам убеждение в необходимости одной нравственной связи для супружества, тогда как идея французского гражданского брака выработалась под взглядом римского мира, который был чужд нравственного взгляда на брак и где любовь считалась даже предосудительной, как у французов она нередко считается смешною и неприличною для людей comme il faut.[134]

“Если рассматривать брак как договор, — говорит А. Думашевский, — то муж может дозволить жене нарушение брака, и в таком случае она имеет законное право совершить прелюбодеяние; в таком случае нарушение брака не имеет даже места, потому что, при согласии мужа, она не нарушает права брака, а только пользуется правом, уступленным ей другим контрагентом”.[135] В таком случае, прибавим мы от себя, и самый-то брак не существует и есть не что иное, как фикция. Впрочем, так именно и смотрит на него француз, почитающий себя вправе располагать своею женою точно так, как располагал ею римлянин времен империи, по понятиям которого жена могла быть одолжена или уступлена мужем другому человеку. Сведенцы этого не допускают. У них, как и у последователей библейско-талмудического учения, муж не вправе уполномочить жену на нарушение брачного обета верности, и прелюбодеяние, совершенное с разрешения мужа, остается в глазах общества преступлением, оскорбляющим общественную нравственность.