Жозеф Бальзамо. Том 1 - Александр Дюма

Руссо помогли положить Жильбера, все еще не пришедшего в чувство, на стол.

И только теперь Руссо внимательней присмотрелся к тому, у кого просил помощи. То был молодой человек примерно того же возраста, что Жильбер, но ничто в нем не свидетельствовало о молодости. Лицо у него было желтоватое и увядшее, как у старика, дряблые веки прикрывали змеиные глаза, рот искривлен, словно у эпилептика во время припадка.

Окруженный ампутированными руками и ногами, он стоял в рубашке с закатанными до локтей рукавами, с руками, залитыми кровью, и был скорее похож на палача, с удовольствием исполняющего свое ремесло, нежели на врача, вершащего святой и скорбный труд.

И все-таки имя Руссо имело над ним такую власть, что он отрешился от присущей ему грубости, бережно расстегнул Жильберу рукав, перетянул руку полотняным бинтом и надрезал вену.

Сперва появилось несколько капель кровь, но через несколько секунд она полилась струей.

— Все, он спасен, но его придется лечить: у него очень сильно помята грудь, — сказал хирург.

— Сударь, мне остается только поблагодарить вас, — обратился к нему Руссо, — и воздать вам хвалу, но не за то, что вы делаете исключение для бедняков, а за вашу приверженность им. Все люди — братья!

— Даже дворяне, аристократы и богачи? — спросил молодой врач, и глаза его зловеще блеснули под тяжелыми веками.

— Даже дворяне, аристократы и богачи, когда они страдают, — подтвердил Руссо.

— Прошу простить, сударь, — ответил ему хирург, — но я родился в Будри близ Невшателя, я, как и вы, швейцарец и потому в некоторой мере демократ.

— Вы — мой земляк? — воскликнул Руссо. — Швейцарец? Сударь, скажите, пожалуйста, ваше имя.

— Это безвестное имя, имя человека, который посвятил свою жизнь тому, чтобы учиться, в ожидании, когда он сможет, подобно вам, посвятить ее счастью человечества. Меня зовут Жан Поль Марат.

— Благодарю вас, господин Марат, — сказал Руссо. — Только, просвещая народ относительно его прав, не побуждайте его к мести, ибо, если он однажды начнет мстить, вы сами, быть может, придете в ужас от его жестокости.

На губах Марата мелькнула мрачная улыбка.

— О, если бы этот день наступил при моей жизни, — мечтательно протянул он, — если бы мне посчастливилось увидеть этот день.

Руссо слышал эти слова и, напуганный интонацией, с какой они были произнесены, как пугается путник, до которого донеслось отдаленное ворчание надвигающейся грозы, подхватил Жильбера на руки и попытался унести его.

— Двух добровольцев, чтобы помочь господину Руссо! — крикнул хирург. — Двух людей из народа!

— Я! Я! — отозвалось с десяток голосов.

Руссо осталось только выбрать; он ткнул пальцем в двух дюжих носильщиков, и они взяли у него Жильбера.

Прежде чем уйти, Руссо подошел к Филиппу.

— Возьмите, сударь, мой фонарь, — сказал он, — мне он больше не нужен.

— Спасибо, — поблагодарил Филипп.

Он взял фонарь и опять отправился на поиски, а Руссо пошел к себе на улицу Платриер.

— Несчастный юноша! — прошептал Руссо, оглянувшись и видя, как Филипп исчез среди тесных улочек.

И он продолжал свой путь, время от времени вздрагивая: он слышал разносящийся над поверженной в скорбь площадью резкий голос хирурга, кричавшего:

— Людей из народа! Только людей из народа! Горе дворянам, богачам и аристократам!

69. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Среди тысяч и тысяч следовавших друг за другом катастроф г-ну де Таверне чудом удалось избежать всех опасностей.

Не имея возможности оказать сопротивление силе, сметавшей все на своем пути, он проявил спокойствие и ловкость и сумел удержаться в центре толпы, которая неслась к улице Мадлен.

Эта толпа, сминая, давя о парапеты площади, об углы Хранилища мебели тех, кто оказался сбоку, оставляя по краям длинные цепи раненых и убитых, все-таки смогла унести ноги, но, правда, изрядно поредев, так как повезло только тем, кто находился в самой ее середине.

Едва вырвавшись на бульвар, мужчины и женщины разбежались во все стороны, оглашая воздух криками.

Таким вот образом г-н де Таверне, как и все окружающие его, сразу оказался вне опасности.

В то, что мы сейчас скажем, было бы трудно поверить, если бы раньше мы не описали, и притом со всей откровенностью, характер барона; так вот, в продолжение всего этого жуткого бегства г-н де Таверне, прости его Бог, думал только о себе.

Не обладая могучим сложением, барон был человеком действия, а в минуты опасности для жизни такие натуры всегда следуют на практике изречению Цезаря: «Age quod agis»[167].

Нет, мы вовсе не намерены сказать, будто г-н де Таверне был эгоист, а ограничимся лишь утверждением, что он был сосредоточен на себе.

И вот, едва очутившись на бульваре, едва обретя возможность двигаться по своей воле, едва исчезла угроза его жизни, едва почувствовав себя в безопасности, барон не смог удержаться от громкого радостного возгласа, за которым последовал второй.

Но этот второй возглас, хотя и прозвучал тише первого, был криком отчаяния:

— Дочь моя! Дочь моя!

Бессильно опустив руки, г-н де Таверне замер на месте с застывшим безжизненным взором; он перебирал в памяти все подробности расставания с дочерью.

— Несчастный отец! — послышались сочувственные восклицания нескольких женщин.

Вокруг барона мигом образовался кружок людей, готовых пособолезновать ему, но главным образом намеревавшихся расспросить об обстоятельствах утраты.

Г-н де Таверне никогда не испытывал любви к народу. Ему было как-то не по себе посреди этого круга сочувствующих, поэтому он предпринял усилие, чтобы вырваться из него, вырвался и, надо сказать к его чести, сделал несколько шагов по направлению к площади.

На эти несколько шагов его подвигнуло неосознанное чувство родительской любви, которая никогда вполне не угасает в человеческом сердце. Но в тот же миг на помощь барону пришел здравый смысл, и он остановился.

Проследим, если угодно, ход его мыслей.

Во-первых, на площадь Людовика XV невозможно было пройти. Там шло столпотворение, человекоубийство, потоки людей вырвались на площадь, и пробовать пробиться сквозь них было бы столь же нелепо, как пытаться подняться вплавь по Шафхаузенскому водопаду на Рейне.

Во-вторых, даже если десница Господня поместит его вновь в толпу, как отыскать там одну женщину среди ста тысяч? Как снова избегнуть нелепой смерти, от которой удалось спастись буквально чудом?

И наконец, в нем зажглась надежда, этот слабый отсвет, что золотит края даже самой темной ночи.