Портреты святых. тома 1-6 - Антонио Сикари

Был такой святой священник Симплициан, — что когда-то окрестил и самого Амвросия, — который подолгу слушал и увещевал его, рассказывая ему об обращении другого знаменитого ритора, литератора и философа, одного из самых известных в свое время: того Мария Витторина, который долго колебался, утверждая, что он уже убежден, что он уже христианин, но никак не решался войти в церковь, среди других смиренных верующих, потому что ему стыдно было выглядеть таким же в глазах друзей и коллег-язычников.

«Разве стены церкви делают христианами?» — говорил Витторин, чтобы скрыть свою гордыню; но после смиренно предался Христу и публично, со спокойной гордостью исповедал свою веру.

Августин еще пребывал в неуверенности. Философски он приблизился к неоплатоникам и открыл сферы внутреннего, духовного мира, закон причастности сотворенных существ к Существу Бога, понимание зла как развращения добра. Все это были истины, полезные для веры. Но это еще не была христианская вера.

Экзистенциально он ощущал, что им владеют три непобедимые силы: «я алчно искал почестей, доходов и брака, а Ты смеялся над этим», — говорит он, обращаясь к Господу.

То есть, Бог как бы дразнил его такими банальными с виду происшествиями, как то, что случилось 22 ноября 385 года.

При дворе отмечалась десятая годовщина царствования Валенитиниана II, четырнадцатилетнего императора. Августин направлялся туда, чтобы произнести официальную хвалебную речь в честь монарха, «речь, начиненную ложью», — говорит он, — но которая принесла бы ему деньги и почести.

И вот, — рассказывает он, — «идя по одному из миланских переулков, я заметил бедного нищего, который напился пьяным и весело шутил» (Исп. 6,6,10).

Вот как Бог насмехался над ним! И наш императорский оратор, вздыхая, подумал, что этот пьяный нищий с такой легкостью добился того же рода временного удовлетворения, которого он искал при дворе, среди сильных мира сего. «Ту цель, которой он достиг, всего лишь выклянчив несколько грошей, — то есть наслаждение временным счастьем, — я преследовал по тяжелейшим извилистым тропам и обрывам».

Об этом он говорил с друзьями, и вместе они мечтали о более настоящей жизни.

Но все это еще было слишком по-философски, слишком интеллектуально. Августин понимал, что почести и богатства — пусты и ничтожны, но не готов был отказаться от брака.

Единственное, чего он не понимал, например, в жизни Амвросия — это был целибат: ему он казался «бесполезным и тягостным усилием».

Но чего ему действительно не хватало, так это самой сути всего христианства: ему не удавалось уверовать в Воплощение.

Он был обременен античной идеей о том, что тело, плоть, материя — это что-то отрицательное, недостойное любой поистине духовной жизни и еще более недостойное Бога: «для меня Христос был всего лишь необыкновенно мудрым и несравненным человеком. Особенно оттого, что Он чудесным образом родился от Девы (чтобы преподать нам презрение к временным благам, как условие для достижения бессмертия), мне представлялось, что Он приобрел — благодаря заботе Бога о нас — величайший авторитет. Но что касается таинства, заключенного в выражении «Слово стало плотью», то его я был не в состоянии даже вообразить себе» (Исп. 7,19,25).

Его «поиск истины» идеалистически притормозился именно потому, что не вел его к божественной личности Иисуса: «я признавал, что Иисус был совершенным человеком, (…) настоящим человеком, которого следовало предпочесть всем остальным за необыкновенное превосходство его человеческой натуры и за его совершенное участие в премудрости, но не за то, что он — воплощенная Истина»(Исп. 7,19,25).

Проблема была в следующем: Августин понимал Бога как Правду, Красоту, Свет и тянулся к Нему, но не знал пути для того, чтобы Его достичь: он думал, что необходимо к Нему «восходить», и видел во Христе высочайший пример, но он еще не понял, что сам Бог смиренно, милосердно, сострадательно склонился к человеку.

Он признается: «я не имел еще достаточно смирения, чтобы обладать моим Богом, смиренным Иисусом, и не знал еще учения его слабости» (Исп. 7,18,24).

С помощью очень мягкой формулировки он поясняет, что еще не понял самой сердцевины христианской веры: что Слово Божие сделалось плотью для того, чтобы вся премудрость Творца — та самая, посредством которой был сотворен мир — «сделалась молоком для нашего младенчества».

Свет проник в его сердце и тронул его невероятным образом, когда он решил прочесть послания святого Павла и обнаружил, что христианство — это исключительно благодать, данная смиренным и малым, и что эта благодать полностью заключается в единственном Посреднике — воплощенном и распятом Сыне Божьем.

Но что-то все еще удерживало его. Дело уже было не в Христе, а в нем самом: он уже чувствовал, что способен был отказаться от денег и власти, но его мучила мысль о целибате. Женщина, с которой он прожил пятнадцать лет, оставила его. Он обручился с одной миланской девушкой, «красивой, образованной и доброго нрава», но еще слишком юной для брака. А тем временем жил с другой женщиной.

И невзирая на это, он чувствовал в себе призвание к целомудрию, но это было «философское» чувство: из желания полностью посвятить себя учению, размышлениям и молитве. Благородное стремление, которое тем не менее не способно было заложить основы настоящего аскетизма.

Вот тогда он и услышал об Антонии, великом аббате, что умер в самые первые годы его детства; его «Житие», написанное Афанасием, распространялось тогда на Западе и вызывало волны энтузиазма и последователей.

В житии рассказывалось о том, как Антоний всего в пятнадцать лет услышал, что евангельский призыв: «Пойди, продай все, что имеешь и раздай бедным, потом приходи и следуй за Мной», — был как бы обращен к нему лично, и сделался отшельником в Фиваидской пустыне, в Египте. И там победоносно преодолел всевозможные искушения.

Он стал отцом бесчисленной армии монахов, которые жили в одиночестве, бедности и целомудрии ради любви Христовой.

И за стенами Милана также был монастырь, куда удалялись многие, даже ценой отказа от собственных невест. Да и многие девушки «обручались со Христом», с истинной любовью!

Узнав, что в Церкви были такие люди, а он о них даже не слышал, Августин почувствовал душевное потрясение, подобное которому не переживал еще никогда: как будто бы, — говорит он, — до той поры он прятался за своими собственными плечами, а вот теперь, с этой новостью Бог заставил его выйти, встать «перед своим собственным лицом» и посмотреть на себя, не имея больше возможности ничего от себя скрыть в том, что касалось его самого.

Он увидел себя «безобразным, грязным, покрытым пятнами и язвами» (Исп. 8,7,16). «Ужасное видение, — признается он, — но куда мне