Невыносимая легкость бытия. Вальс на прощание. Бессмертие - Милан Кундера

— А что, если она хотела нас только успокоить своими обещаниями? — сказала она и начала набирать номер виллы на Мартинике; на звонок никто не отвечал, и у них уже снова на лбу выступила испарина; они знали, что не смогут повесить трубку и до бесконечности будут выслушивать эти гудки, которые означают Лорину смерть. Наконец раздался ее голос, звучавший довольно неприветливо. Они спросили, где она была. «В соседней комнате», — ответила она. Они вдвоем говорили в трубку. Говорили о своей тревоге, о том, что должны еще раз услышать ее, дабы успокоиться. Они повторяли ей, что любят ее и что с нетерпением ждут ее возвращения.

Оба ушли на работу с опозданием и целый день только и думали о Лоре. Вечером позвонили ей снова, и разговор снова длился целый час, и они снова уверяли ее в своей любви и в том, что с нетерпением ждут ее.

Несколькими днями позже она позвонила в дверь. Поль был дома один. Она стояла на пороге, на ней были черные очки. Она упала ему в объятия. Они пошли в гостиную, сели друг против друга в кресла, но она была так возбуждена, что тут же встала и начала ходить по комнате. Говорила лихорадочно. Потом поднялся с кресла и он и стал тоже ходить по комнате и тоже говорить.

Он с презрением отзывался о своем бывшем ученике, подопечном и друге. Можно было, конечно, объяснить это тем, что так он хотел облегчить Лоре разрыв с ним. Но он сам был поражен, что все, что говорил, думал всерьез и искренне: Бернар — избалованное дитя богатых родителей; человек заносчивый и самоуверенный. Лора, прислонившись к камину, смотрела на Поля. И вдруг Поль заметил, что на ней уже нет очков. Она держала их в руке, уставив на него свои глаза, опухшие от слез, влажные. Поль понял: Лора уже какое–то время не слушает, что он ей говорит.

Он помолчал. В комнате воцарилась тишина, какой–то таинственной силой она толкнула его к Лоре. Лора сказала:

— Поль, почему мы не встретились раньше? До всех остальных…

Эти слова простерлись между ними словно туман. Поль вступил в этот туман и протянул руку, точно незрячий, что пробирается ощупью; рука его коснулась Лоры. Вздохнув, Лора позволила руке Поля остаться на ее коже. Потом она отступила на шаг и снова надела очки. Этот жест заставил туман рассеяться, и они уже снова стояли друг против друга, как свояченица и зять.

Минутой позже в комнату вошла вернувшаяся с работы Аньес.

ЧЕРНЫЕ ОЧКИ

Аньес, увидев сестру по возвращении с Мартиники, вовсе не заключила ее в объятия, как человека, спасшегося от гибели, а осталась поразительно холодной. Она не видела сестры, она видела лишь черные очки, эту трагическую маску, которая пожелает задать тон последующей сцене. Словно не замечая этой маски, она сказала: «Лора, ты страшно похудела». И только затем подошла к ней и, как принято во Франции между знакомыми, слегка коснулась губами ее щек.

Если учесть, что это были первые слова после столь драматических дней, то нельзя не признать, что они были весьма неуместны. Они не касались ни жизни, ни смерти, ни любви, они касались пищеварения. Но даже это само по себе было бы не так скверно, в конце концов Лора охотно говорила о своем теле и считала его метафорой своих чувств. Гораздо худшим представлялось то, что эта фраза сказана была не с заботливостью, не с печальным восхищением перед страданием, ставшим причиной похудания, а с очевидной и усталой неприязнью.

Нет сомнения, что Лора точно подметила тон сестринского голоса и поняла его смысл. Но она тоже сделала вид, что не понимает того, что имеет в виду Аньес, и проговорила голосом, полным страдания:

— Да, я похудела на семь кило.

Аньес хотела сказать: «Хватит! Хватит уже! Это продолжается слишком долго! Перестань наконец!» — но она совладала с собой и ничего не сказала.

Лора подняла руку:

— Взгляни, это же не моя рука, это же палочка… Я не могу надеть ни одной юбки. Все сваливаются с меня. И кровь идет из носа… — и она, словно желая подтвердить свои слова, закинула голову и долго и шумно вдыхала и выдыхала носом.

Аньес смотрела на это исхудавшее тело с неодолимой антипатией, и ей на ум пришла такая мысль: куда подевались семь килограммов, которые потеряла Лора? Рассеялись, как израсходованная энергия, где–то в лазури? Или ушли с ее экскрементами в сточную трубу? Куда подевались семь кило невосполнимого Лориного тела?

Меж тем Лора сняла черные очки и положила их на полку камина, о который опиралась. И обратила к сестре припухшие глаза, как за минуту до этого обратила их к Полю.

Сняв очки, она словно обнажила лицо. Словно разделась. Но не так, как раздевается женщина перед любовником, а скорее как перед врачом, взваливая на него всю ответственность за свое тело.

Аньес не сумела удержать фразу, вертевшуюся у нее в голове, и сказала вслух:

— Хватит! Прекрати наконец! У нас уже нет сил. Разойдешься с Бернаром, как разошлись миллионы женщин с миллионами мужчин, не угрожая при этом самоубийством.

Можно было бы предположить, что после стольких недель бесконечных разговоров, когда Аньес клялась ей в своей сестринской любви, этот взрыв должен был бы поразить Лору, однако Лора отреагировала на слова Аньес, как будто давно была к ним готова. Она сказала совершенно спокойно:

— Тогда я тебе скажу, что я думаю. Ты не знаешь, что такое любовь, ты никогда этого не знала и никогда не узнаешь. Любовь никогда не была сильной твоей стороной.

Лора знала, в чем уязвима сестра, и Аньес испугалась этого; она поняла, что Лора говорит теперь лишь потому, что ее слышит Поль. Неожиданно выяснилось, что речь вообще шла не о Бернаре: вся драма самоубийства вообще его не касалась; эта драма рассчитана была только на Поля и на Аньес. И еще ей пришло в голову, что если человек начинает бороться, то