Человечность - Михаил Павлович Маношкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Крылов успел сделать все и немного поспал. Ночью Блинков разбудил его.
— Едем. Держись за ротным.
Долго ехали в темноте. Утром наткнулись на плотный танковый огонь. Началась изматывающая нервы дуэль.
— Обходите с флангов! — подсказывал комбат.
Но немцы стойко держались, пока не подошли тяжелые самоходки и могучие «иесы». С каждым часом усиливался броневой кулак, и вот сквозь грохот прорвался уверенный голос комбата:
— Следовать по маршруту!
И опять шел впереди танковый батальон майора Токарева, все дальше, в глубь Германии, все ближе к Берлину. Зуев задержался в пути сменить разбитые гусеничные траки, и теперь машина Крылова была первой, а из башенного люка смотрел вперед старший лейтенант Дубравин.
Все повторяется, но не становится прежним. Жизнь стремительно раскручивает новые витки, похожие, но уже не те, а другие, быть может, более сложные, а может быть, и нет.
Когда-то Женька-пулеметчик лихо гнал коня по заснеженным дорогам, а за ним катилась махина партизанского отряда — теперь он тоже врезался в дорожные дали, а позади, вслед ему, двигалась всесокрушающая лавина брони. Он — первая ласточка, делающая весну.
— Водитель, давай полный! — поторапливал Дубравин.
— Есть полный! — Крылов выбрался на ровную дорогу, мотор запел, и вместе с ним пел Крылов. В такие мгновенья человек живет по-настоящему. Их, эти мгновенья, Крылов всегда искал в жизни, а теперь они образовали одну неразрывную нить, соединили его прошлое с настоящим.
— Ласточка, я — Клен! Вышел на противника, беру с хода!
Вот он, высший момент солдатской жизни! Крылов врубается в колонну гитлеровцев, опрокидывает грузовики, тягачи, орудия и уже не различает, где у него сердце и где могучий танковый мотор. А впереди и по сторонам бегут и поднимают руки те самые, которые когда-то горделиво подходили к Волге! Теперь гусеничный и орудийный смерч сметал их с собственной земли.
14
ПОБЕДА!
Эти дни слились в один напряженно-торжественный миг. Крылов днем и ночью вел вперед свою тридцатьчетверку и не чувствовал усталости: уже недалеко Берлин, уже недолго до того часа, ради которого погибли миллионы людей, застыли бугорками могил на тысячекилометровых фронтовых дорогах. Рушились последние оборонительные рубежи гитлеровцев, и ничто уже не смогло сдержать наступательный порыв советских войск. В небе победно реяли краснозвездные самолеты, опережая броневую пехоту, а она безостановочно ввинчивалась в последние километры войны, от ее мощи сотрясались улицы и площади прусских городов.
Батальон прошел через Потсдам, резиденцию германских королей, и броневой вал покатился прямо на Берлин.
«Запомни эти дни, — говорил себе Крылов, — так заканчивается война».
Но она еще не кончилась. Смерть жестоко огрызалась на подступах к Берлину. Мучительно было сознавать, что она может настичь тебя теперь, когда до победы совсем близко. И здесь горели тридцатьчетверки, дымным пламенем взрывались у самого финиша, где смерть была особенно нелепа.
На пути к Берлину батальон оставил восемь дымных костров, и в трех из них навсегда исчезли простодушные Ковшов, Рябинин и Юлаев.
Перед лицом этой ненавистной смерти еще сильнее вспыхивал гнев живых, пришедших сюда сквозь годы мук и страданий. Этот гнев вырвался наружу самой грозной из всех артподготовок в годы великой войны — артподготовкой по фашистскому логову. Возмездие за преступления гитлеровцев пришло в Берлин. Все пути вели в Берлин.
Вал пехоты, танков и артиллерии неудержимо покатился к центру, к рейхстагу, к концу войны. Из окон уцелевших берлинских домов покорно свешивались белые флаги — десятки, сотни.
Но и здесь бессмысленно и зло людей кусала смерть — пулеметными очередями, фауст-патронами, отчаянными залпами последних гитлеровских танков и самоходок. Фашизм, умирая, еще жаждал крови, еще уносил с собой в могилу самое дорогое, что есть на земле, — человеческие жизни.
Вот на груду битого кирпича падает солдат в стоптанных кирзовых сапогах — может быть, рязанский, может, — смоленский, а может быть, из какого-нибудь горного аула — и уже ничего не видит и не слышит. А ему так хотелось дожить до победы, до того светлого часа, когда он, наконец, возвратился бы домой. Но он не дожил до этого часа, он останется в чужой земле. Горько погибать за один миг до победы, за один единственный миг.
Резкий толчок. «Фаустник», — успел подумать Крылов и взглянул назад: башенные покидали машину. Он откинул люк. Уже стоя на земле, заметил, как брызнула по броне пулеметная россыпь, и почувствовал, как обожгло ногу. Он отбежал к стене дома — из башни уже повалил дым.
— Вон откуда, гад. — Блинков показал на окно. — Теперь по Фролову бьет.
Фаустник промахнулся: граната скользнула по броне, розовыми брызгами рассыпалась по кирпичам. Блинков, прижимаясь к стене, побежал к подъезду. Крылов, прихрамывая, заспешил следом. Но их обоих опередил пехотинец с автоматом, и, пока они поднимались по лестнице, усыпанной штукатуркой и битым кирпичом, наверху, в квартире, резанули тугие автоматные очереди.
Блинков и Крылов вбежали в помещение — у окна лежала изломанная фигура гитлеровца, другой распластался посредине.
— Все, айда дальше!
— Райков?!
— Он самый. А ты. Крылов, что ли? — на груди у Райкова поблескивала медаль «За отвагу».
— Здесь… наш полк?
— Какой наш! Я в другом, из госпиталя попал. Все наши! — Райков выскочил на лестницу и пропал в уличном гуле.
Блинков наскоро перевязал Крылову рану — пуля пробила голень, не задев кости. Экипаж подобрали другие машины. Пальба затихла, и теперь дымные улицы наполнял лишь гул моторов. За тридцатьчетверками шли «иесы» и самоходки, на броне гроздьями прилепились автоматчики.
Особняки сменились парком.
— Тиргартен! Скоро рейхстаг! — крикнул Крылову Блинков.
Крылов смотрел вперед. Неужели этот миг наступил? Неужели пришли?
Среди деревьев обозначился скелетообразный купол.
— Рейхстаг, ребята!..
Рейхстаг выглядел ничуть не внушительнее многих других берлинских строений, но не каждое из них означало победу, а только это. Ниже купола, среди скульптурных кружев, краснело победное знамя. Вот так-то!.. Волна радости поднимала Крылова выше и выше. Солдатская тропа привела его к рейхстагу — ради такого финала стоило перенести все, что он пережил на войне.
— А это что? — интересовался пехотинец.
— Бранденбургские ворота, деревня! Здесь они победы праздновали!
— Отпраздновались!..
Крылов смотрел, слушал, и в груди у него мощно пела радость. Радость отражалась на лицах солдат, звенела в гуле танковых моторов, зеленела в красках берлинского парка, сияла в голубом небе, медленно очищавшемся от дымной гари. Радость солнечными лучами заливала весь мир. Живы! Конец войне!
В
