Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Vous savez[765], Сент-Бёв{83} сказал где-то: «Il faut subir son temps, pour agir sur lui». — Надо выдержать (как боль, как страдания) свою эпоху, чтобы на нее воздействовать. Но не во сне, не под наркозом. Есть операции, которые нельзя проводить под наркозом, пусть даже местным. Нашу эпоху нельзя оперировать, пользуясь анестезией оптимизма и идеализма — уникальностью. Потому что все больше вопрос касается не столько прав человека, сколько самого человека.
Мы одни. На стене тикают часы, слышно, как на кухне моют посуду. Есть разговоры, которые, несмотря на их мрачные выводы, воодушевляют. Были люди в прежние времена и будут в будущем, которым, возможно, удастся сохранить остатки того, что до недавнего времени, несомненно, было величайшим достижением человечества: свободу мысли и независимость ума.
На стене тикают часы. «Умы волнуются — так славно жить», — писал четыре столетия назад Ульрих фон Гуттен{84}. Вы чувствуете запах этих слов? В них есть всё.
13.8.1943
Интересная книга о влиянии китайской письменности и языка на китайскую мысль. Фактически оказывается, что китайский язык и грамматика гораздо логичнее, чем грамматика западных цивилизаций. Добавление окончаний множественного числа и женского рода нельзя назвать логичным. Например, trois femmes fardées[766]. Если указано число «три», то окончание «s» является излишним, потому что мы знаем, что это три женщины, а не одна. А если речь идет о женщинах, то добавление женского окончания «е», второго «е» — не нужно, потому что мы знаем, что речь идет не о мужчинах. Говоря «три накрашенные женщины», мы всё понимаем и принципиально не искажаем смысла. Слово и его понятие, то, что оно означает, становятся более фиксированными. Это имеет и дальнейшие последствия, существенная часть которых состоит в том, что западные языки в силу своей пластичности и способности искажать и, что еще хуже, подменять определенные слова, не соответствующие мыслям, более абстрактны и менее склонны к точному выражению мысли. При выражении мысли на любом западном языке существует огромная опасность пройти мимо мысли, особенно в области абстракции, потому что у каждого слова есть широкие поля с обеих сторон. Поэтому неудивительно, что в области абстрактного мышления и абстрактных мыслей у нас существует почти бесконечное количество интерпретаций одного и того же письменного текста. Известно, что Библию или Евангелие, не говоря об Апокалипсисе, Марксе, Энгельсе, Гегеле и Ленине, можно интерпретировать 1001 способом, что некоторые великие идеи подвергаются полному искажению уже на уровне интерпретации, не говоря о применении их на практике. Это приводит к кровавым недоразумениям. Вторая по величине причина смерти на земле — «ложное» толкование великих идей. Западные языки оказываются слишком бедными, чтобы выразить понятия, относящиеся к высшим уровням духа и разума. Вот почему вся западная мысль, включая ее религии, по сути своей характеризуется ужасной расплывчатостью, особенно за пределами определенного уровня. Эта расплывчатость приводит к множеству интерпретаций, естественно «единственных и истинных», во имя которых приверженцы одной и той же великой идеи нападают друг на друга, как в данный момент Германия и Россия, дети одной и той же немецкой философии начала XIX века. В ней нет доктрины о личности, ведь и все учение Фихте о «Я и не Я» ничего не говорит о человеке и становится совершенно смертоносным в гегелевском учении о государстве. Две безличные доктрины, две доктрины о государстве, выросшие из одного и того же корня, сошлись в ожесточенной битве. Примечательно, что на Западе большинство самых кровавых конфликтов является результатом не столкновения одной идеи с другой, а борьбы двух интерпретаций одной и той же Мысли, которая должна была бы нас объединить; я начинаю думать, что наш хваленый материализм является не плохой, а скорее самой удобной и простой интерпретацией определенных идей. А может, именно материализм стал причиной кровавой абстрактности? Нам ведь обязательно нужно сделать более осязаемым то, что по своей природе должно оставаться на месте. Интерпретируя Евангелие, мы думаем, что делаем его более доступным и тем самым приближаемся к Иисусу Христу. Между тем не отдаляемся ли мы от Бога? Интерпретация концепции «сверхчеловека» Ницше привела к созданию «недочеловека», а интерпретация насквозь материалистической доктрины Маркса привела к обусловленной догмами полной абстракции, которая не позволяет ее приверженцам адекватно воспринимать действительность. Это похоже на дьявольскую шутку, придуманную материей. Я все чаще задаюсь вопросом, не является ли именно эта абстрактность, то есть абсолютное стремление материализовать понятия и мысли, которые невозможно материализовать, не является ли она основной причиной наших ужасных недоразумений и не являемся ли мы в этом случае последователями безумной религии, в сто раз более абстрактной и эзотерической из всех, что создал Восток. Восток никогда не осмеливался материализовать дух. В этом он демонстрирует больше реализма, чем мы.
Китайские идеограммы, то есть письменные знаки или условные изображения, строго выражающие то, на что у нас часто не хватает слов, снижают возможность возникновения идеологических недоразумений и драк. Китайцы, воплощая в словах то, что мы, по-разному интерпретируя и не сумев договориться, готовы «дать понять» чисто внешним и болезненным образом, чувствуют себя свободнее в определенных областях мысли и благодаря этому избегают конфликтов или же ограничивают их борьбой в четко им предписанных областях. Конечно, этот строгий, исключительный и уникальный смысл слов накладывает «ограничения» на мышление, которое мы привыкли называть «китайским». Этот язык, строгий и точный, породил равновесие китайской мысли и ее «окаменение» — понятие довольно относительное и верное только на фоне нашей западной активности и апофеоза действия. Ясно одно, а именно: по-китайски легче выразить СМЫСЛ, и это означает уже очень многое и избавляет от множества недоразумений. Отсутствие этой точности слов особенно очевидно сегодня, когда определенные слова и связанные с ними понятия стали настолько подвижными, что одни и те же фразы можно произносить в двух разных случаях, причем независимо от интеллектуальной точки зрения говорящего. Сегодняшний Запад, пожалуй, лучшего всего иллюстрирует притчу о Вавилонской башне. На самом деле он пошел еще дальше: чудеса происходят в пределах одного языка. Одно и то же коммюнике или комментарий, выраженные практически одними и теми же словами в Лондоне и в Москве, означают совсем разное. Использование определенных слов, как, например, «свобода»,
