Том 10. Воспоминания - Константин Михайлович Симонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не был на президиуме, но понимаю всю важность критики промахов и ошибок журнала «Новый мир» и его редактора. Однако цитацию фразы, рожденной в шутке, услышанной в вольных обстоятельствах, считаю свидетельством того, что на этот раз Н. просто не имел более серьезной аргументации, хотя это на него не похоже.
Думаю, что в серьезном разговоре неуместны застольные шутки, удержавшиеся лишь в цепкой памяти гостеприимного хозяина. Если же Н. считает такой способ аргументации вполне годным, не могу не посоветовать ему, для большей доказательности, в будущем поручать одному из гостей вести протокол или сажать во главу угла опытную стенографистку.
М. Луконин.
Думаю, что под этим письмом с чистой совестью может подписаться Ажаев…»
Не знаю, быть может, я не прав, но сейчас, когда я перечитываю письма тех, кто ушел навсегда, мне порою кажется, что некоторые из их давних писем способны дать более точное представление о натуре человека, чем иные из наших воспоминаний, опирающиеся только на память.
Поэтому, вспоминая Луконина в те, совсем уже давние годы, когда ему было между двадцатью и тридцатью, я постараюсь держаться поближе к письмам, которые сохранились у меня с той поры. Как ни грустно это звучит, но письма – поистине костыли нашей чем дальше, тем больше хромающей памяти.
Мы познакомились с Лукониным в 1936 году. Я перешел на третий курс Литературного института, а он приехал учиться из Сталинграда5. Скажу правду: в первые годы, что я знал Луконина там, в институте, меня больше привлекало его мастерское владение волейбольным и футбольным мячом6, чем его стихи той поры. И думаю, в этом смысле я был не одинок. Подружились мы лишь в сороковом году, когда я уже закончил институт, а Луконин, вернувшись с финской войны, закапчивал его. Возникновению дружбы способствовал первый военный опыт, оказавшийся у нас обоих за плечами. Хотя он был разным. У меня – более легким: опыт корреспондента армейской газеты на Халхин-Голе. У Луконина – более трудным: опыт рядового бойца в лыжном добровольческом батальоне. Но в этом разном опыте было нечто сближающее нас – пережитое заставляло думать о предстоящем, и думать достаточно трезво, чему свидетельство наши стихи, привезенные Лукониным с финской, а мною с Халхин-Гола7.
Некоторые из них взаимно нравились нам обоим. При всем; различии поэтики в них присутствовала схожесть взгляда на войну. И это делало нас союзниками во взгляде на то, как надо писать о ней и как писать не следует. Поэтическое шапкозакидательство одинаково претило обоим. Что же до стилистики стихов, то хотя я был старше Луконина на три года и у меня уже вышло к тому времени пять книжек стихов8, но как поэт повлиял на меня он, младший – на старшего.
До сих пор помню, как он читал мне одно из своих раскованно, просторно написанных после финской войны стихотворений, начинавшееся вызывающе прозаической строкою: «Мы сидим у магазина сельскохозяйственных орудий»9. Кажется, так. Во всяком случае, такой застряла в моей памяти эта строчка, начинавшая собой стихотворение, сплошь до конца написанное в том же самом, вызывающем прозаическом ключе.
Через несколько месяцев я сел за работу над поэмой «Далеко на Востоке»10. И прозаизмы ее и общий ритмический ход были навеяны привезенными с финской войны и написанными после нее стихами Луконина. Я читал Луконину поэму главу за главой. Она ему нравилась, ему казалось, что он перетягивает меня в свою поэтическую веру.
Он ругал гладкописцев, ратовал за прозаизмы, за ритмическую свободу и надеялся, что в моем лице его полку прибыло. Позже я обманул его ожидания. Но в тот год он был близок к истине.
Когда в зиму сорокового – сорок первого года я написал пьесу «Парень из нашего города», героем которой был коренной волжанин Сергей Луконин, я не имел в виду выводить в ней своего друга. У героя пьесы был другой прототип, с другой биографией. И все же некоторые черты этой личности связывались для меня с личностью Луконина. Иначе, наверное, не появилась бы в пьесе его фамилия.
В последний год перед войной мы особенно коротко дружили. Это наложило отпечаток на наши отношения и переписку в годы войны. На третий день войны я уехал военным корреспондентом на Западный фронт, а Луконин еще оставался в Москве. Помнится, хотя не могу поручиться, мы виделись с ним в то лето еще один раз, когда я в конце июля, вернувшись с Западного фронта, собирался на Южный. И с этим связано упоминание о нашем московском свидании в том первом фронтовом письме Луконина, которое я сейчас приведу.
«Здравствуй, родной Костя.
После последнего нашего свидания у Литинститута в бытность мою в И. Б. (истребительном батальоне. – К. С.) со мной произошли самые удивительные истории. Второго октября я выехал из Москвы в «Сын Родины»11, прошел путь Ямпольского12 (имеется в виду выход из окружения. – К. С), был однажды ранен немцами13 и однажды убит «Красной звездой»14 – а все жив и здоров.
Сейчас работаю литсотрудником в той же газете и с новым составом. Из старого состава нас вышло… чел. (Цифра, проставленная в письме, тщательно замазана другими чернилами, не знаю уж кем – военной цензурой или самим Лукониным. – К. С.) Понемногу пишу стихи.
Когда я уезжал, Эдель (наш сотоварищ по Литинституту. – К. С.) говорил: «Смотри, еще дело в том, к какому редактору ты попадешь».
И вот редактор с первых дней сказал: «Забудьте, что вы поэт. Вы присланы литсотрудником». Потом – ведь некому писать стихи – редактор приказывает: «Завтра напишите поэму о минометчике Н.». Через час – стихи об оборонительных укр[еплениях] и т. д. И все это между делом, как снисхождение. Места писателей у нас не заполнены почему-то.
Ты понимаешь, Костя, как трудно работать. Поэтому-то я и попал в обзор «Кр[асной] звезды».
Однажды редактор как-то узнал, что я
