История России с древнейших времен. Книга IV. 1584-1613 - Сергей Соловьев

Главный двигатель этого восстания, начальный человек в государстве в безгосударное время, находился в Москве; то был патриарх, по мановению которого во имя веры вставала и собиралась вемля. Салтыков пришел к нему с боярами и сказал: «Ты писал, чтобы ратные люди шли к Москве; теперь напиши им, чтобы возвратились назад». «Напишу, — отвечал Гермоген, — если ты, изменник, вместе с литовскими людьми выйдешь вон из Москвы; если же вы останетесь, то всех благословляю помереть за православную веру, вижу ей поругание, вижу разорение святых церквей, слышу в Кремле пение латинское и не могу терпеть». Патриарха отдали под стражу, никого не велели пускать к нему. Патриарх сказал не все: с самого отъезда Жолкевского начались для жителей Москвы оскорбления, которые увеличивались все более и более уже вследствие опасного положения поляков, видевших себя осажденными среди волнующегося народа. Только что гетман уехал, Гонсевский стал жить на старом дворе царя Бориса, Салтыков, бросив свой дом, поселился на дворе Ивана Васильевича Годунова, Андронов — на дворе благовещенского протопопа; везде у ворот стояла польская стража, уличные решетки были сломаны; русским людям запрещено было ходить с саблями; топоры отбирались у купцов, которые выносили их на продажу, у плотников, которые шли с ними на работу, запрещено было носить и ножи; боялись, что за недостатком оружия народ вооружится кольями, и запретили крестьянам возить мелкие дрова на продажу; гетманские строгости относительно буйства поляков были оставлены: жены и девицы подвергались насилиям; по вечерам побивали людей, которые шли по улицам из двора во двор, к заутрене не только мирским людям, но и священникам ходить не давали.

17 марта, в Вербное воскресенье, патриарха освободили для обычного торжественного шествия на осле, но никто из народа не пошел за вербою; разнесся слух, что Салтыков и поляки хотят в это время изрубить патриарха и безоружный народ, по всем площадям стояли литовские роты, конные и пешие наготове. Действительно, сами поляки-очевидцы пишут, что Салтыков говорил им: «Нынче был случай, и вы Москву не били, ну так они вас во вторник будут бить, я этого ждать не буду; возьму жену и поеду к королю». Он хотел предупредить жителей Москвы, напасть на них прежде, чем придет к ним помощь от Ляпунова, чего именно ждал во вторник. Поляки стали готовиться ко вторнику, втаскивать пушки на башни кремлевские и Китая-города; действительно, в московские слободы пробрались тайком ратные люди из Ляпуновских полков, чтобы поддержать жителей в случае схватки с поляками, пробрались и начальные люди: князь Пожарский, Бутурлин, Колтовской. Но вторник начался тихо, москвичи ничего не предпринимали, купцы спокойно отперли лавки в Китае-городе и торговали. В это время Николай Козаковский на рынке начал принуждать извощиков, чтобы шли помогать полякам тащить пушки на башню. Извощики не согласились, начался спор, крик; тогда осьмитысячный отряд немецкий, перешедший при Клушине к полякам и находившийся теперь в Кремле, думая, что началось народное восстание, ринулся на толпу и стал бить русских; поляки последовали примеру немцев, и началась страшная резня безоружного народа: в Китае-городе погибло до 7000 человек, князь Андрей Васильевич Голицын, сидевший под стражею в собственном доме, был умерщвлен озлобленными поляками. Но в Белом городе русские имели время собраться и вооружиться; они ударили в набат, подняли страшный крик, загородили улицы столами, скамьями, бревнами и стреляли из-за этих укреплений в поляков и немцев; из окон домов палили, бросали каменья, бревна, доски. Ратные люди, пробравшиеся прежде в слободы, оказали деятельную помощь: на Сретенке поляки были остановлены князем Димитрием Михайловичем Пожарским, который соединился с пушкарями, отбил неприятеля, втоптал его в Китай-город и поставил себе острожек у Введенья на Лубянке; Иван Матвеевич Бутурлин стоял в Яузских воротах, Иван Колтовской — на Замоскворечье. Поляки, загнанные в Кремль и Китай-город, обхваченные со всех сторон восставшим народонаселением, придумали средство — огнем выкурить неприятеля. Попытались запалить Москву в нескольких местах, москвичи не давали, надобно было с ними стреляться, делать вылазки, наконец удалось поджечь в разных местах; говорят, что Михайла Салтыков первый зажег собственный дом свой. Поднялся страшный ветер, и к вечеру пламя разлилось по всему Белому городу, начало было гореть и в Китае у поляков, но здесь пожар не распространился: ветер был не с той стороны. Ночь была светлая: булавку можно было увидать; набат не переставал гудеть на всех колокольнях. На другое утро, в середу, поляки держали совет, что делать? Бояре говорили: «Хотя вы целый город выпалите, все же будете заперты в стенах: надобно постараться всеми мерами запалить Замоскворечье, около которого нет стен, — там легко вам будет выйти, легко и помощь получить». Следуя этому совету, поляки пошли на Замоскворечье и встретили сильное сопротивление: там были стрелецкие слободы, было кому оборонять; однако, хотя с большим трудом, с большою потерею в людях, полякам удалось наконец поджечь Замоскворечье. По другую сторону они возобновили нападение на Пожарского, который целый день отбивался из своего острожка, наконец пал от ран и был отвезен в Троицкий монастырь. Народ вышел в поле в жестокий мороз: в Москве негде было больше жить. В Великий четверг некоторые из москвичей пришли к Гонсевскому бить челом о милости; тот велел им снова целовать крест Владиславу и отдал приказ своим прекратить убийство; покорившимся москвичам велено было иметь особый знак — подпоясываться полотенцами.

Великий четверг прошел спокойно для поляков, но в пятницу пришла весть, что Просовецкий приближается к Москве с тридцатью тысячами войска. Гонсевский выслал против него Зборовского и Струся; Просовецкий, потеряв в стычке с ними человек с двести своих козаков, засел в гуляй-городах, на которые поляки не посмели напасть и ушли в Москву. Просовецкий также отступил на несколько миль, где дождался Ляпунова, Заруцкого и других воевод; в понедельник на Святой неделе все ополчение, в числе 100000 человек, подошло к Москве и расположилось близ Симонова монастыря, обставив себя гуляй-городами. Через несколько дней Гонсевский вывел все свое войско к русскому обозу, но русские не вышли с ним биться; он послал немцев выбить русских стрельцов из деревушки, находившейся подле обоза, но немцы были отражены с уроном. Отбив немцев, стрельцы начали наступать и на поляков, конница которых должна была спешиться и стреляться с ними. Конница русская во все это время не выходила из обоза; но когда поляки начали отступать к Москве, русские вышли за ними из обоза; поляки остановились, чтобы дать им отпор, русские — опять в обоз; поляки опять начали отступление, русские — опять за ними. Полякам пришлось очень трудно, едва успели они войти в Москву и больше уже из нее никогда не выходили.

1 апреля ополчение подошло к стенам Белого города: Ляпунов стал у Яузских ворот, князь Трубецкой с Заруцким — против Воронцовского поля, воеводы костромские и ярославские — у Покровских ворот, Измайлов — у Сретенских, князь Мосальский — у Тверских. 6 апреля, ранним утром, поляки услыхали шум,» взглянули — а уже русские заняли большую часть стен Белого города; у поляков осталось здесь только пять ворот или башен. Начались ежедневные сшибки; Ляпунов храбростию, распорядительностию выдавался изо всех воевод: «Всего московского воинства властель, скачет по полкам всюду, как лев рыкая», — выражается о нем летописец. Поляки находились в самом затруднительном положении. «Рыцарству на Москве теснота великая, — писали Потоцкому под Смоленск, — сидят в Китае и в Кремле в осаде, ворота все отняты, пить, есть нечего». Съестные припасы для себя, конский корм должны были доставать с бою. В начале мая на Поклонной горе раскинулся стан знаменитого рыцаря Яна Сапеги; он завел переговоры с русскими и начал обнаруживать неприязненные намерения относительно осажденных; потом, не поладив с ополчением, вооружился против него, был отбит и передался на сторону Гонсевского. Но последнему было мало от него пользы: скоро сапежинским рыцарям соскучилось стоять под Москвою, где было нечего грабить, и они отправились к Переяславлю Залесскому; Гонсевский отпустил с ними также часть своего войска; зачем он себя ослабил таким образом, поляки, бывшие с ним, не объясняют: по всем вероятностям, он принужден был к этому недостатком в съестных припасах.

Осажденных после этого осталось очень мало, тысячи с три с чем-нибудь, кроме немцев и пехоты польской, бывшей, как мы знаем, в очень небольшом числе. Чтоб прикрыть в глазах осаждающих эту малочисленность свою, поляки начали распускать слух, будто гетман литовский идет на помощь с большими силами, тогда как русские знали лучше их, идет ли к ним кто или нет. В знак радости поляки начали стрелять из пушек и из ружей: «Нам казалось, — говорит один из них, — что стрельба у нас была очень густая, но Москва из этой самой стрельбы заметила, что нас только горсть осталась в стенах Кремля и Китая». Настрелявшись и думая, что задали большой страх Москве, поляки разошлись по домам и заснули спокойно в ночь с 21 на 22 мая. Но осаждающие не спали: за три часа до рассвета приставили они лестницу и полезли на стены Китая-города; сторож на башне, вверенной Мархоцкому, услыхал шум, сначала не знал, от кого он происходит — от людей или собак, которых тогда в погорелой Москве было множество, но потом рассмотрел, что это люди, и закричал: «Москва! К звонку!» Мархоцкий вскочил и велел ударить в колокол, потому что у русских обычай, говорит он, на каждой башне держать по колоколу. Когда осаждающие услыхали колокол, увидали, что они открыты, то с криком бросились на стены; поляки выбежали на тревогу из домов и отбили русских от Китая-города; тогда осаждающие обратились в другую сторону, к башням Белого города, находившимся во власти поляков, и в продолжение дня успели овладеть ими всеми. На другое утро русские осадили немцев в Новодевичьем монастыре и принудили их к сдаче. После этого русские смеялись над поляками: «Идет к вам на помощь гетман литовский с большою силою, — кричали они им, — идет с ним пятьсот человек войска! Больше не надейтесь, уже это вся Литва вышла; идет и Конецпольский, живности вам везет, везет одну кишку», потому что ротмистры были Кишка и Конецпольский. Но не шел гетман литовский Ходкевич даже и с пятьюстами человек, не шел Конецпольский с Кишкою: Сигизмунду было не до Москвы, ему нужно было прежде всего покончить с Смоленском.