Письма. Часть 2 - Марина Цветаева

Песня о Марко

В лесу над рекой жила фея,И день ходит Марко, и ночиВ реке она часто купалась,В лесу над рекой, над Дунаем,Но раз, позабыв осторожность,Всё ищет, всё стонет — «Где фея?» —В рыбацкие сети попалась.А волны смеются: «Не знаем!» —Ее рыбаки испугались,Но он закричал им — «Вы лжете,Но был с ними юноша Марко.Вы сами играете с нею!»…Схватил он красавицу-феюИ кинулся юноша глупый —И стал целовать ее жарко.В Дунай, чтоб найти свою фею… —А фея, как гибкая ветка,Купается фея в Дунае,В могучих руках извиваласьКак прежде до Марко купалась,И в Марковы очи гляделаА Марко уж нету, но все жеИ тихо чему-то смеялась.О Марко хоть песня осталась!Весь день она Марко ласкала,А вы на земле проживете,А как только ночь наступила,Как черви слепые живут, —Пропала веселая фея…Ни сказок про вас не расскажут,У Марко душа загрустила.Ни песен про вас не споют.

________

Конечно, если смотреть на всю эту историю с точки зрения «пользы» и «результатов» — получится бессмыслица. К чему Марко бросился в реку? Наконец, не лучше ли ему было остаться на берегу за чисткой рыбы и бросить мысли о промелькнувшей в его жизни сказке — фее.

Такая идиллия: чистил бы Марко свою рыбу или возил ее в соседний город, откуда возвращался бы навеселе, а на следующий день снова закидывал свои сети, и так всю жизнь.

Но случилось нечто странное: увидев фею, Марко вдруг понял, что Дунай лучше жизни с продажей рыбы.

Он сгорел за свою мечту, за свой порыв. Именно так я понимаю революцию — не как средство наполнения голодных желудков, а как горение за мечту, м. б., такую же призрачную и обманчивую, как дунайская фея.

В этом мы наверное с Вами разойдемся. Вы говорите: отдать жизнь за счастье других. Я скажу: отдать жизнь за мечту (к<отор>ая, может быть, причинит людям вред, впрочем в моем случае и в Вашем это не так).

Сейчас душно, — собирается гроза, и поэтому как-то не пишется. Вернулась сейчас с купанья, во время к<оторо>го произошла следующая сценка. Когда мы пришли на берег — там сидел один маленький мальчишка с коровой и теленком. Мы пообещали ему стеречь корову, если он уйдет. В самый разгар купанья корова и теленок, накупавшись вдоволь, ушли на луг. Вскоре послышался рев пастушонка, к<отор>ый околачивался где-то поблизости.

— «Как, ты здесь, Лялька, ты не ушел? — крикнула Ася, обрадовавшись предлогу избавиться от коровы и теленка, — ты обещал уйти, а сам не уходишь, вот теперь загоняй их сам!» —

Рев еще более усилился.

— «Да, Лялька! — поддержала я, — и не воображай, что мы будем их загонять!» —

Рев перешел в нечто еще более сильное, чему названия я не знаю.

— «Загоняй сам!» — радостно вопили мы из воды. Вдруг среди рева послышалось нечто похожее на слова.

— «Что?» — переспросили мы.

— «ё-ё-ёнка!» — донеслось с горки.

— «Что?» —

— «Тейё-ё-ёнка-а-а!» —

— «Да что?» —

— «Я койову, а вы тейё-ёнка!» —

На том и порешили. Лялька с ревом загнал корову, а теленка, к<отор>ый был рядом с ней, оставил для нас. Простите за такую ерунду, просто очень уж смешно было, а Вам, наверное, со стороны просто странно. Вчера вечером я вышла побродить в поле. У нас полей мало, всё больше лес. Ну вот бродила я меж желтой рожью, садилось солнце — в край неба был огненно-красный, переходящий в золотой. Приближающаяся темнота, бледный месяц, голубоватая даль — всё это настраивало к грусти. Я думала над тем, почему люди так одиноки. Ведь это ужас, подумайте, это проклятие. И ведь никогда люди, даже самые, самые близкие, не могут знать, что происходит в душе друг у друга. Счастлив тот, кто не гонится за тем, чтобы понять. Вот я говорю с Вами (это я так для примера беру) и никогда не знаю, серьезно ли Вы говорите или шутя, не могу поручиться за то, что Вы понимаете мое настроение…

Ну вот, я думала так и медленно шла, глядя на тоскливую даль. <Зачеркнуто две строки> И как-то сразу сделалось холодно и захотелось домой.

Небо совсем померкло, а при свете луны поля сделались какие-то странные, грезящие, холодные.

Вся оторванность человека от природы вдруг ярко стала мне понятна. И вышло так: люди — чужие, природа — чужая, далекая.

И грустно-грустно было возвращаться по лесу домой, где кроме химии и алгебры никто не ждет.

Вы будете виноваты, если я провалюсь по обоим предметам, так и скажу.

— «Это Петя виноват, я хотела учиться!» —

— «Какой Петя?» — удивленно спросит педагог.

— «А такой, Понтик! — сквозь слезы отвечу я и для пояснения прибавлю — черный!» —

На педагогическом совете будет разбираться вопрос о причине неуспешности экзамена г<оспо>жи Ц<ветаевой>.

— «Мое мнение, — проворчит нечто вроде Степаненки[2194] — что она во сне увидела какого-нибудь арапа, Петю…»

— «Почему же Петю, а не Колю?» — тоненьким голоском спросит учитель алгебры. —

— «Это всегда так во сне! — скажет начальница, — думаешь про Колю, а увидишь Петю».

— «И так испугалась, что ничего не сумела сказать», — докончит «нечто». —

— «Черный… Гм… Это не антихрист ли? — глубокомысленно изречет батюшка, — оно иногда того…»

— «Именно, именно, анархист! — тоненьким голосом поддержит „алгебра“, — а за знакомство с анархистом…»

— «Антихристом!» — поправит батюшка.

— «Да, да, я так и сказал. Итак, за знакомство с недозволенными лицами мы г<оспо>же Ц<ветаевой> поставим 0». —

— «Для искоренения злонравия», — буркнет «нечто». —

— «Для возвращения заблудшей овцы на путь истинный!» — пробасит молчавшая «химия».

Итак, Вы и анархист и антихрист, а по-настоящему милый черный пойнтер. Как у нас красиво! Я часто ужасно жалею, что Вас здесь нет. Такая широкая спокойная река, отражающая все настроения неба, заглохшие дороги, заливные луга, горы. Вам бы, верно, здесь очень понравилось. Почему я не могу Вас пригласить вместо Сони? Сижу на своей вышке,[2195] где провожу почти весь день. Видна голубая вдумчивая река, нежно-зеленые, трепетные березы, в к<отор>ых я в детстве по близорукости и сильно развитой фантазии видала рыцарей и волшебников с длинными бородами. Вы когда-нибудь обращали внимание на красоту дыма. Он так хорошо умирает наверху, в голубом небе!

Недавно я написала стихи, конч<ающиеся> так

<…>

Не смущайтеся, люди, исканьями правды напрасными,Будьте дети, идите к тому, что вас манит и радует,Только в смерти должны мы печальными быть и прекрасными,Как те грустные листья, что падают, падают, падают…

Когда я получила Вашу закрытку, я ужасно удивилась и весь день ходила в очень странном настроении.

Мне даже одну минуту показалось, что Вы — нечто мной вымышленное, а не действительность.

Бывают дни, когда ходишь как во сне, мало замечая то, что происходит. Мой учитель по алгебре был страшно удивлен, вернее, недоволен тем, что я никак не могла понять, что такое разложение на множители и алгебр<аическое> деление. (Последнее, кстати, так и осталось непонятым мною, и опять Вы виноваты.)

Больше всего меня удивило в Вашей закрытке то выражение, что «и у меня» бывает хандра. Повторяю Вам, что тоска — мое обычное состояние, из к<оторо>го я на время вышла, благодаря Вам. Унизительно жить, не зная зачем. А вот что Вы, избалованный, хорошенький дамский кавалер, очаровательный «jeune homme»[2196] — и вдруг отрицаете саниновщину — это меня ужасно удивило и обрадовало.

Я Вас раньше ведь терпеть не могла (м. б. это так будет, не ручаюсь за себя дольше сегодняшнего дня, и то много!), всё говорила Соне — «Ну, милая, и противный же твой Петя, вот антипатичный!» —

Я никого больше на свете не ненавижу, чем хорошеньких студентов, для к<отор>ых цель жизни «побеждать» всех, начиная с высокопоставленных дам и кончая горничными и др<угими> еще получше, а Вы мне казались именно таким типиком. И вот, когда я узнала от Сони, что Вы должны скоро приехать, м. б. уже приехали, мне сделалось очень неприятно, так как я не желала нарушать тишины Вашего дома и вместе с тем быть приветливой к «победителю» не могла. Я даже колебалась, ехать ли.