Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

Мариус не мог вынести этого зрелища. «Отец, прости меня!» — подумал он и ощупал пальцем курок пистолета. Он уже хотел выстрелить, как вдруг раздался голос Тенардье: «Не троньте его!»

Отчаянная попытка жертвы не раздражила, а, напротив, успокоила Тенардье. В нем совмещалось два человека — свирепый и ловкий. До этой минуты в упоении торжества в виду побежденной недвижимой жертвы в нем преобладал человек свирепый, но, когда жертва начала отбиваться и попробовала бороться, одержал верх человек ловкий.

— Не троньте его! — повторил он и, сам не подозревая этого, остановил выстрел и парализовал Мариуса, которого успокоили эти слова.

Так как обстановка изменилась, то он решил еще немного подождать. Кто знает, может быть, какая-нибудь счастливая случайность избавит его от необходимости делать выбор и решать, кем пожертвовать — отцом Урсулы или человеком, спасшим от смерти полковника.

Началась исполинская борьба. Ударом кулака Леблан отбросил старика, который отлетел на середину комнаты и растянулся на полу. Потом двумя ударами наотмашь он свалил двоих из нападавших и наступил на них коленями. Негодяи хрипели под его тяжестью, как под гранитной глыбой, но остальные четверо схватили грозного старика за руки и за шиворот и навалились на него, придавив еще больше двух лежащих под ним «печников». Таким образом, одолев одних и осиленный другими, давя тех, которые были внизу, задыхаясь под напиравшими на него самого сверху и тщетно пытаясь освободиться, Леблан исчезал под этой ужасной группой разбойников, как кабан под стаей воющих догов и ищеек.

Наконец им удалось повалить его на ближайшую к окну постель. Они крепко держали его, а госпожа Тенардье не выпускала из рук его волос.

— Тебе нечего тут мешаться, — сказал ей муж, — ты только разорвешь себе шаль.

Она отошла, но заворчала, как волчица, повинующаяся волку.

— Ну-ка, обыщите его! — распорядился Тенардье.

Господин Леблан, по-видимому, отказался от сопротивления. Его обыскали. Нашелся только кожаный кошелек с шестью франками да носовой платок.

Тенардье положил платок в карман.

— Неужели нет бумажника? — спросил он.

— Нет и часов, — прибавил один из «печников».

— Ну, все равно, — сказал голосом чревовещателя человек, державший ключ, — с этим стариком справиться нелегко!

Тенардье пошел в угол, за дверь, взял оттуда связку веревок и бросил их около постели.

— Привяжите его к кровати. — сказал он и взглянул на старого «печника», сбитого с ног господином Лебланом и лежавшего неподвижно.

— Разве Бюлатрюэль умер? — спросил Тенардье.

— Нет, — ответил Бигрнайль, — он пьян.

— Так уберите его в угол.

Два «печника» оттолкнули пьяного ногами к куче железа.

— Зачем ты привел столько народа, Бабэ? — шепотом спросил Тенардье у человека с дубиной. — Это лишнее.

— Ничего не поделаешь! — ответил тот. — Всем хотелось идти. Бремя теперь глухое. Никаких дел нет.

Кровать, на которую повалили Леблана, походила на больничную койку, с четырьмя грубо сделанными и почти необтесанными деревянными столбиками. Господин Леблан не сопротивлялся. Разбойники крепко привязали его в стоячем положении, так что ноги касались пола, к одной из стоек кровати, самой дальней от окна и ближайшей к камину. Когда был завязан последний узел, Тенардье взял стул и сел почти напротив Леблана. Тенардье был теперь совсем не похож на самого себя. В течение нескольких минут лицо его преобразилось: выражение неистовой ярости сменилось выражением спокойной и лукавой кротости. Мариус с трудом узнавал в вежливой улыбке негодяя почти животную пасть, покрытую пеной всего несколько минут тому назад. Он с изумлением смотрел на это удивительное и опасное превращение и испытывал то, что испытал бы всякий, увидав тигра, превратившегося в чиновника.

— Милостивый государь… — начал Тенардье, и, отстранив рукою разбойников, все еще державших Леблана, сказал: — Отойдите немножко, я хочу поговорить с этим господином.

Разбойники отошли к двери.

— Милостивый государь, — снова заговорил Тенардье, — вы напрасно хотели выпрыгнуть из окна, вы могли сломать себе ногу. Теперь, если позволите, мы поговорим спокойно. Прежде всего мне хотелось бы сообщить вам одно наблюдение, которое я сделал, — вы еще ни разу не крикнули.

Тенардье был прав, так оно было на самом деле, хоть Мариус в своем волнении не обратил на это внимания. Господин Леблан произнес только несколько слов, да и то не возвышая голоса, и даже во время борьбы У окна с шестью разбойниками хранил глубокое и очень странное молчание.

— Господи боже мой, — продолжал Тенардье, — я не счел бы неприличным, если бы вы крикнули: «Грабят!» Иные в таких случаях кричат: «Караул! Режут!» Говоря откровенно, я ничего бы не имел и против этого. Как же немножко не пошуметь, если попал в общество людей, не внушающих большого доверия! И вздумай вы на самом деле кричать, вас не стали бы останавливать, вам даже не заткнули бы рта. Я сейчас объясню вам почему. Дело в том, что из этой комнаты ничего не слышно. У нее только и есть это одно достоинство, но зато она обладает им вполне, — настоящий подвал. Если бы здесь выстрелили из пушки, в ближайшей караульне подумали бы, что это захрапел пьяница. Очень удобная комната. Но вы не кричали, с чем вас и поздравляю. Тем лучше. А знаете, какое заключение вывел я из этого? Скажите-ка, мой любезнейший, кто является, когда начинают звать на помощь? Само собою разумеется, полиция. А за полицией? Правосудие. Ну-с, так я полагаю, что вы ни разу не крикнули потому, что боитесь полиции и правосудия не меньше нас самих. Значит — я давно уже подозревал это, — вам нужно что-то скрывать. В таком же положении находимся и мы. Следовательно, мы еще можем поладить.

Говоря все это, Тенардье так и впивался глазами в господина Леблана, как бы стараясь заглянуть ему в самую совесть. А довольно изысканные выражения, которые он употреблял в своей проникнутой сдержанной дерзостью речи, указывали на то, что этот негодяй когда-то занимался науками, готовясь к духовному званию.

Молчание, которое так упорно хранил господин Леблан, его осторожность, доходившая до презрения опасности, до того, что он, вопреки чувству самосохранения, удерживался от вполне естественного в подобную минуту крика, — все это после высказанного замечания неприятно поразило Мариуса.

Вполне основательное замечание Тенардье еще более сгустило для Мариуса таинственный мрак, за которым скрывался серьезный и странный старик, прозванный Курфейраком Лебланом. Но кто бы он ни был, даже и теперь связанный веревками, окруженный палачами, так сказать, до половины погруженный в яму, с каждой минутой опускаясь в нее все глубже и глубже, вынося и ярость, и кротость Тенардье, — он оставался все таким же невозмутимым. И Мариус не мог не восхищаться в такую минуту его глубоко меланхолическим лицом.

Леблан, очевидно, обладал душой, не доступной страху, и не знал, что такое паника. Это был один из тех людей, которые не теряют присутствия духа даже в самом отчаянном положении. Как ни ужасен был кризис, как ни неизбежна катастрофа, в его взгляде не было заметно агонии утопающего, открывающего под водой полные ужаса глаза.

Тенардье непринужденно встал, подошел к камину, отодвинул ширмы, приставил их к соседней кровати и таким образом открыл жаровню, полную пылающих углей, на которых Леблан мог ясно различить раскаленное добела долото, местами испещренное красными искорками.

Затем Тенардье снова уселся около Леблана.

— Итак, я продолжаю, — сказал он. — Мы можем поладить. Покончим это дельце мирно. Несколько минут тому назад я слишком погорячился, — этого не следовало делать. Я совсем потерял голову, зашел слишком далеко и наболтал много вздора. Так это только потому, что вы миллионер, я сказал, что мне нужны деньги, много денег, пропасть денег. Такое требование было неразумно. Что же из того, что вы богаты. У всякого свои потребности — у кого же их нет! Я не хочу разорять вас, я не какой-нибудь ростовщик. Я не из тех людей, которые, находясь в выгодном положении, слишком рассчитывают на него и становятся смешны. Я не таков! Я готов принести жертву и со своей стороны. Мне нужно только двести тысяч франков.

Леблан не промолвил ни слова.

— Как видите, — продолжал Тенардье, — я подлил достаточно воды в свое вино. Я не знаю, какое у вас состояние, но мне известно, что вы не придаете большого значения деньгам и занимаетесь благотворительностью. А такой человек может дать двести тысяч франков несчастному отцу семейства. Кроме того, вы настолько рассудительны, что, конечно, не вообразите себе, будто я трудился сегодня и устроил всю эту штуку к вечеру — и устроил, по мнению этих господ, очень недурно — только для того, чтобы попросить у вас деньжат на бутылку красного вина и кусок телятины у Денойе. Нет, это будет вам стоить двести тысяч франков. Как только вы выложите из кармана эту безделицу, даю вам слово, что все будет кончено и вам положительно нечего будет бояться. Вы, может быть, скажете: «Со мною нет двухсот тысяч франков». О, конечно, это весьма возможно! Я и не требую их сию же минуту. Я желаю только одного, чтобы вы написали несколько строк под мою диктовку. — Тенардье на минуту остановился, а потом прибавил с ударением, глядя с улыбкой на жаровню: — Предупреждаю вас, что не поверю, если вы вздумаете уверять, будто не умеете писать.