Улей - Камило Села

Дон Франсиско потерял слона.

— Плохи мои дела!

— Еще бы! Я бы на вашем месте сдался.

— Ну нет, подожду.

Дон Франсиско глядит на зятя, который играет в паре с ветеринаром.

— Слушай, Эмилио, как там девочка? Девочка — это Ампаро.

— Хорошо. Уже поправилась. Завтра подыму ее с постели.

— Вот как, очень рад. Сегодня вечерком к вам зайдет мать.

— Очень приятно. А вы придете?

— Не знаю, может быть, и я смогу.

Тещу дона Эмилио зовут донья Соледад, донья Соледад Кастро де Роблес.

Сеньор Рамон выставил дубль пять, который у него чуть было не засох. Дон Тесифонте отпускает обычную свою шуточку:

— Кому везет в игре…

— И наоборот, капитан. Вы меня поняли?

Дон Тесифонте корчит недовольную мину, друзья смеются. В действительности дону Тесифонте не везет ни с женщинами, ни с костяшками. Весь день он сидит в четырех стенах, выходит только сыграть в домино.

У дона Пабло выигрышная позиция, он рассеян, почти не смотрит на доску.

— Слышишь, Роке, вчера твоя свояченица здорово ругалась.

Дон Роке досадливо машет рукой — его-де ничем уже не удивишь.

— Она всегда ругается, с руганью, наверно, и родилась. Ох и хитрая бестия эта моя свояченица! Если бы не девочки, я бы уж давно показал ей, где раки зимуют! Но что поделаешь, терпение и выдержка! Такие толстухи, да еще до рюмочки охотницы, не заживаются.

Дон Роке полагает, что ему надо лишь сидеть и ждать — со временем кафе «Утеха» с целой кучей всяких вещей в придачу перейдет к его дочкам. Если рассудить, дон Роке поступает неглупо — ради такого наследства, несомненно, стоит потерпеть, подождать хоть бы и пятьдесят лет. Париж стоит мессы.

Донья Матильда и донья Асунсьон каждый вечер встречаются — не поесть, Боже упаси! — в молочной на улице Фуэнкарраль, хозяйка которой, донья Рамона Брагадо, крашеная, но очень еще бойкая старуха, их приятельница. Во времена генерала Примо она была актрисой и сумела с грандиозным скандалом добиться доли в десять тысяч дуро в завещании маркиза де Каса Пенья Сураны — того самого, что был сенатором и дважды занимал пост заместителя министра финансов, — он по меньшей мере лет двадцать был ее любовником. У доньи Рамоны хватило здравого смысла не растратить эти деньги попусту, а приобрести молочную, которая давала приличный доход и имела надежную клиентуру. Но и кроме того донья Рамона не зевала, бралась за любые поручения и умела добывать деньги из воздуха; лучше всего удавались ей дела любовные — под прикрытием своей молочной она с успехом исполняла роль сводни и посредницы, нашептывая заманчивые, ловко состряпанные небылицы какой-нибудь девчонке, мечтавшей купить сумочку, а затем запуская руку в денежную шкатулку какого-нибудь ленивого барчука из тех, что не любят утруждать себя и ждут, пока им все поднесут на блюдечке. Особы вроде доньи Рамоны — пластырь на любую болячку.

В этот вечер общество в молочной от души веселилось.

— Принесите нам булочек, донья Рамона, я плачу.

— Вот как! В лотерею выиграли?

— Ах, донья Рамона, всякие бывают лотереи! Я получила письмо от Пакиты из Бильбао. Поглядите, что она пишет.

— А ну-ка, прочтите!

— Прочтите сами, у меня зрение совсем никуда становится. Вот, читайте здесь, внизу.

Донья Рамона надела очки и прочла:

— «Жена моего друга заболела злокачественным малокровием». Черт возьми, донья Асунсьон, значит, дело может пойти на лад?

— Читайте, читайте.

— «И он говорит, что нам уже не надо предохраняться, а если я буду в положении, он на мне женится». Послушайте, да вы прямо-таки счастливая женщина!

— Да, благодарение Богу, с этой дочкой мне повезло.

— А ее друг — преподаватель?

— Да, дон Хосе-Мария де Самас, преподает психологию, логику и этику.

— Ну что ж, дорогая, поздравляю вас! Отлично пристроили дочку!

— А что, недурно!

У доньи Матильды тоже была приятная новость — не столь определенно приятная, какой могла стать новость, сообщенная Пакитой, но все же, бесспорно, приятная. Ее сыну, Флорентино де Маре Ноструму, удалось заключить очень выгодный контракт в Барселоне на выступления в «Паралело», в блестящем спектакле-ревю под названием «Национальные мелодии», и, так как спектакль этот проникнут патриотическим духом, можно было надеяться, что власти окажут ему поддержку.

— Я ужасно довольна, что он будет работать в большом городе — деревня наша такая некультурная, актеров иногда даже камнями забрасывают. Как будто они и не люди! Однажды в Хадраке дошло до того, что пришлось вмешаться полиции; не подоспей она вовремя, эти безжалостные дикари убили бы моего бедняжку до смерти — для них нет лучшего развлечения, чем драться да говорить гадости артистам. Ох, ангелочек мой, какого страху он там натерпелся!

Донья Рамона соглашается.

— Да-да, в таком большом городе, как Барселона, ему, конечно же, будет лучше — там больше будут ценить его искусство и уважать его.

— О да! Когда он мне пишет, что отправляется в турне по деревням, у меня просто сердце переворачивается. Бедненький мой Флорентино, он такой чувствительный, а ему приходится выступать перед такой отсталой и, как он выражается, полной предрассудков публикой! Это ужасно!

— Да, конечно. Но теперь-то все пойдет хорошо…

— Дай Боже, чтобы и дальше так было!

Лаурита и Пабло обычно пьют кофе в шикарном баре неподалеку от Гран-Виа — таком шикарном, что как поглядишь на него с улицы, так, пожалуй, не сразу решишься войти. Чтобы пройти к столикам — их всего с полдюжины, не больше, и на каждом скатерть и цветочница, — надо пересечь полупустой холл, где два-три франта потягивают коньяк да несколько пустоголовых мальчишек проигрывают в кости взятые дома деньги.

— Привет, Пабло, ты уже и разговаривать ни с кем не хочешь! Ну понятно, влюбился…

— Привет, Мари Тере. А где Альфонсо?

— Дома сидит, со своими, он в последнее время очень переменился.

Лаурита надула губки; когда они сели на диванчик, она не взяла Пабло за руки, как обычно. Пабло ощутил некоторое облегчение.

— Слушай, кто эта девушка?

— Приятельница моя.

С видом грустным и чуть лукавым Лаурита спросила:

— Такая приятельница, как я теперь?

— Нет, что ты!

— Но ты же сказал «приятельница»!

— Ладно, знакомая.

— Вот-вот, знакомая… Слушай, Пабло…

Глаза Лауриты вдруг наполнились слезами.

— Чего тебе?

— Я ужасно расстроилась.

— Из-за чего?

— Из-за этой женщины.

— Знаешь что, крошка, замолчи и не мели глупостей!

Лаурита вздохнула.

— Ну конечно, и ты же еще меня ругаешь.

— И не думал ругать. Слушай, не действуй мне на нервы.

— Вот видишь?

— Что видишь?

— Да то, что ты меня ругаешь. Пабло переменил тактику.

— Нет, крошка, я не ругаю тебя, просто мне неприятны эти сцены ревности — ну что поделаешь! Всегда одно и то же, всю жизнь.

— Со всеми твоими девушками?

— Ну, не со всеми одинаково — одни больше ревновали, другие меньше…

— А я?

— Ты намного больше, чем все остальные.

— Ну ясно! Просто ты меня не любишь! Ревнуют только тогда, когда любят, очень сильно любят, вот как я тебя.

Пабло взглянул на Лауриту с таким выражением, с каким смотрят на редкостное насекомое. Лаурита вдруг заговорила нежным тоном:

— Послушай, Паблито.

— Не называй меня Паблито. Чего тебе?

— Ах, золотце, какой ты колючий!

— Пусть так, но не повторяй вечно одно и то же, придумай что-нибудь другое, мне это уже столько людей говорило.

Лаурита улыбнулась.

— А я не огорчаюсь, что ты колючий. Ты мне нравишься таким, какой ты есть. Только я ужасно ревную! Слушай, Пабло, если ты когда-нибудь разлюбишь меня, ты мне об этом скажешь?

— Скажу.

— Да кто вам поверит? Все вы обманщики!

Пока они пили кофе, Пабло Алонсо понял, что ему с Лауритой скучно. Очень миловидна, привлекательна, нежна, даже верна, но ужасно однообразна.

В кафе доньи Росы, как и во всех прочих, публика, что приходит по вечерам, совсем не такая, как та, что собирается после полудня. Конечно, все они постоянные посетители, все сидят на одних и тех же диванах, пьют из тех же чашек, принимают ту же соду, платят теми же песетами, выслушивают те же грубости хозяйки, однако, Бог весть почему, у людей, являющихся сюда в три часа дня, ничего нет общего с теми, кто приходит после половины восьмого; вероятно, единственное, что могло бы их объединить, — это гнездящаяся в глубине их сердец уверенность, что именно они-то и составляют старую гвардию кафе. Дневные посетители смотрят на вечерних, а вечерние в свою очередь на дневных как на втируш, которых с грехом пополам можно терпеть, но о которых и думать не стоит. Еще чего не хватало! Две эти группы — взять ли отдельных входящих в них индивидуумов или рассматривать их как некие организмы — несовместимы, и если кто-то из дневных посетителей случайно задержится и вовремя не уйдет, то приходящие под вечер глядят на него недобрым взором, ровно таким же недобрым, каким дневные посетители смотрят на вечерних, явившихся раньше своего часа. В хорошо организованном кафе, в таком кафе, которое было бы неким подобием Платоновой Республики, следовало бы установить пятнадцатиминутный перерыв, чтобы приходящие и уходящие не могли столкнуться даже у вращающейся входной двери.