Рассказы провинциального актера - Владимир Шурупов

Она сказала важные слова! Они отрезвили меня. Они уменьшили меня до размеров пошляка и увеличили до размеров человека. Сразу! Она помогла мне. И на будущую жизнь. Я молча ушел.

Стал избегать ее. Стал избегать Степана.

На сдаче худсовету Степан завалил роль. Как говорится, с треском. Может быть, с громом. Это было так наглядно, что стало неловко, и даже обиженные Степаном в период репетиций готовы были простить ему все, потому что видно было, что товарищ попал в большую беду..

Меня разыскал помреж:

— Денисов просил зайти к нему!

Он ждал меня.

— Давно не виделись! — мрачно сказал он, но мне стало легче от этих слов. Это были нормальные человеческие слова.

— Плохо? — спросил он.

Я пожал плечами и пытался что-то сказать.

— Молчи, — перебил он, — совсем не плохо… Просто вы все… Ну, те, кто может играть мою роль, не можете простить… А я сыграл ее. Я сыграл… И буду играть…

Он замолчал и ждал возражений. Их не было.

— Ладно, праведник. Молчи… Сам все знаю… Никогда Степан Денисов не был так бездарен. И так глуп… — неожиданно закончил он.

На следующий день он отказался от роли. Категорически. Письмом в худсовет. Худсовет заседал четыре часа.

Назавтра — еще три часа.

Степан дал согласие сыграть несколько спектаклей на выезде, чтобы оправдать затраты на постановку, но только не в нашем городе.

Прошел еще месяц. Занятый другой работой, я ничего не знал о Степане Денисове.

— Привет, — сказал он, входя ко мне в гримерную перед спектаклем.

— Привет, Степан.

— Что делаешь после спектакля?

— Ничего.

— Давай ко мне. Приглашаю на «Веселых ребят»…

— С удовольствием, по, понимаешь, Степан… — я замялся.

— Что тебе, одуванчик? — он деланно засмеялся. — О роли хочешь поговорить?

— Нет. О Валентине.

Денисов побагровел, взял себя в руки или еще как, но совладал с собой. Молчал, словно решая, как говорить со мной, потом легко сказал:

— Не надо о ней… О ней совсем не надо…

Я уже не хотел рассказывать ему о посещении ее гримерной, теперь моя исповедь была не нужна.

Остается добавить, что спектакль в тот вечер я сыграл на пятнадцать минут быстрее обычного, за что получил выговор от режиссера.

Степан приготовил ужин, ждал меня. На стареньком проигрывателе крутил пластинки, не торопя с разговорами:

— Отдыхай, труженик!

Помолчав:

— Ешь, труженик, я сыт, тебе приготовил…

Я с идет и ел.

— Как корова! — сказал я.

— Кто? — Степан с дивана удивленно поглядел на меня.

— Я. Жую и жую… Видел ночью корову? После выпаса? И спит и жует, и всю ночь жует… Медленно жует… Как корова…

У меня было хорошее настроение, и я пытался болтовней сделать наше общение легким, как прежде.

Но, пожалуй, прежнего разговора вообще уже быть не могло — если белую рубаху постирать с черной — она никогда не станет прежней, белой.

— Дура она! — неожиданно начал Степан. — Она очень не любит неудачи, а я наглядно завалил роль…

Ясно было, что он не договорил.

— И потом… Ты знаешь, что у нас в театре есть настоящий мужчина?

Сердце мое сжалось. Неужели Валентина рассказала ему обо мне?

— Это Сазонов, тромбонист… Знаешь?

Я не знал, что Сазонов настоящий мужчина, но это выяснилось через месяц, когда Валентина неожиданно уехала с ним из нашего города.

Это выяснилось потом, а тогда я старательно дожевал и небрежно как ровня ему но возрасту, как поживший и познавший, подтвердил:

— Точно, Степан, дура!

Он осклабил свой лягушачий рот и сказал:

— И ты дуралей!

Во мне опять зашевелились угрызения совести, но — выдержка! — подтвердил и это:

— И я дуралей.

Он пересел с дивана ко мне и, продолжая улыбаться, сказал:

— Знаешь, почему она дура?

Я видел много тому доказательств и выбирал повесомее, но не успел — он докончил:

— Она так и не поняла, что я  л ю б л ю  ее…

Он почти незаметно выделил одно слово, и я понял, что он был прав — я действительно дуралей!

АФИШИ, ОБЕЩАЮЩИЕ ЕГО

Дорогой мой читатель, если ты не любишь оперетту, я не стану тебе рассказывать о ней. Нет, нет, я не требую глубокомысленной любви: оперетту можно любить только безотчетной любовью, восторженной, воздушной и легкой, как сама оперетта. Я люблю ее именно так — я работал в оперетте, я знаю ее кулисы.

Представь себе, что на улице холодный осенний дождь, у тебя небольшие неприятности на работе, ты задолжал за квартиру, и скоро день рождения жены, а вы с ней в ссоре. Представил?

Пригласи ее в оперетту, и ты уверенно махнешь на все муки бытия рукой, будешь про себя подпевать запоминающимся мелодиям, пританцовывать хотя бы одной ногой, чтобы не потревожить соседа, стремительным чардашам, в буфете потратишь последнюю трешку, угостив жену шоколадом, а в глазах будет неотступно стоять мир чудовищно легкомысленных декораций, света, мир прозрачных, быстро высыхающих слез, и ты будешь ловить себя на том, что на лице твоем гуляет улыбка, непростительная для солидного мужчины сорока с лишним лет.

Довольно! Если такое не может случиться с тобой, читатель, не ходи в оперетту, я не смогу обратить тебя в свою веру, не слушай меня!

Здание театра в нашем городе, выстроенное в пятидесятые годы, сплошь опоясанное колоннами, с громадными гранитными ступенями, было самым мощным в городе. При случае оно могло выдержать многомесячную осаду гуннов. Может быть, в этом и состоял стратегический замысел архитектора или тех, кто руководил им в те годы?

В этой мрачной крепости резвилась оперетта. Законы архитектуры того времени диктовали и интерьер: фойе было чем-то вроде средневековой залы, а закулисная часть была маленькой и неуютной, и, если верить кинофильмам, смахивала на канцелярию в Ватикане.

Мы не горевали, наша жизнь была на сцене, а не в узких коридорах, где ради экономии горели тусклые лампочки без плафонов, напоминая своим убогим светом коммунальные распри «кому платить» за свет в прихожей. Тогда большинство квартир было коммунальными, как это ни покажется тебе странным, тогда, а это было так давно, люди еще не прятались в отдельные, крепко запираемые крепости, не отгораживались от всего мира так, что с трудом знали, кто живет за стеной на твоей лестничной площадке.

Так вот, коридор и наши гримерные были так похожи на большую коммунальную квартиру, что мы все чувствовали себя в театре как дома, а уж внизу, на сцене, мы ликовали — сцена была большой и просторной, при случае можно было загнать на нее парочку железнодорожных платформ.