Вертикальный мир - Роберт Силверберг

И Майкл соглашается, хотя и не верит, что это правда обо всех. А Джесон уступает: «За некоторыми исключениями».

И вот теперь, вися в межэтажье, Майкл думает обо всем этом. Несомненно, селекционный отбор объясняет многое. А именно — всеобщее одобрение гонадской жизни. Или почти всеобщее. Все считают за дар божий такую жизнь — 800 000 людей под одной крышей, множество детей, и все прижаты друг к другу. Все довольны. За некоторыми исключениями. «За исключением некоторых из нас, тех, кто выглядывает через окна на голый мир и бесится, и потеет внутри клетушек. Кто хочет выйти наружу. Или у них нет генов одобрения?» Если Джесон прав, если гонадская популяция воспитана, чтобы принимать жизнь такой, какая она есть, и процесс воспитания регулируемый, то тогда должны быть и отклонения. Таковы законы генетики. Гены искоренить нельзя. Их можно упрятать на время, но они все равно когда-нибудь выплывут, например, в восьмом колене. Скажем, во мне. И вот теперь я страдаю.

Майкл решает обо всем этом посоветоваться с сестрой. Однажды утром, в 11.00, когда он был совершенно уверен, что застанет ее дома, он приходит к ней. Она занята с детьми. Его сестра — очаровательный двойник, как всегда соблазнительна, только сейчас она выглядит несколько растрепанной. Прическа ее сбита набок. Единственная одежда на ней — висящее через плечо грязное полотенце. На щеках румянец. Когда он входит, она подозрительно оглядывается через плечо.

— А-а, это ты, — узнав его, она улыбается.

Как мило она выглядит, худенькая, стройная, вся какая-то ровная. В отличие от Микаэлы, груди у Стэсин полны молока, они колеблются и трясутся, как большие мехи.

— Я только на минуту, — говорит он Микаэле. — Ты не будешь против, если я немного побуду?

— Бог мой, сколько хочешь. Не обращай на меня внимания. Дети вгонят меня в гроб.

— Может, тебе помочь?

Но Микаэла делает отрицательный жест. Тогда он садится, скрестив ноги, и следит, как она, суетясь, бегает по комнате. Одного малыша она сует под душ, второго — в детскую нишу. Остальные, слава богу, в школе. Ноги у нее длинные и не жирные, ягодицы тугие, не дряблые от излишка жира. Очень соблазнительна. Майкл готов натянуть ее прямо сейчас, но она слишком поглощена своей утренней домашней работой. Почему-то он не натягивал ее уже много лет. С той поры, как они были еще детьми. Он всовывал в нее свою плоть, уверенный, что все натягивают своих сестер. Особенно, если они — близнецы, это было так естественно. Возникала особенная близость — подобно обладанию другим собой, только женского пола. Майкл с улыбкой вспоминает, как они расспрашивали друг друга о своих отличиях. Когда им было лет по девять, она, ощупывая его гениталии, спрашивала:

— А что это висит у тебя между ног? Не бьются ли они друг о друга, когда ты ходишь?

Он честно пытался объяснить. А позднее, когда у нее выросли груди, подобные вопросы задавал уже он. Она развилась раньше его. Волосяные покровы появились у нее намного раньше, чем у него. И рано начались менструации. Теперь между ними пропасть, она — зрелая женщина, а он еще ребенок.

— Если я спрошу тебя о чем-то, — говорит он, — ты обещаешь никому об этом не рассказывать? Даже Джесону!

— Разве я была когда-нибудь болтушкой?

— Ладно. Я только хотел убедиться.

Она заканчивает возиться с детишками и устало садится, глядя ему в лицо. Полотенце соскальзывает с плеча и целомудренно ложится складками на ее ляжках. «Интересно, что бы она подумала, если бы он попросил ее отдаться. О, да, она не откажет, она обязана отдаться, но будет ли она желать его? Или будет испытывать недовольство, отдаваясь своему брату?». Когда-то она этого не стеснялась, но тогда она была еще девочкой.

— Хотелось ли тебе когда-нибудь покинуть гонаду, Микаэла?

— Ты имеешь в виду — перейти в другую гонаду?

— Нет, просто уйти — к Гранд-каньону. К пирамидам. Разве ты никогда не чувствуешь беспокойства, оставаясь внутри здания?

Ее темные глаза заблестели.

— Беспокойство — да! Я никогда не задумывалась о пирамидах, но бывают дни, когда стены давят на меня, будто тяжелые плиты.

— Значит, ты тоже?!

— О чем ты, Майкл?

— О теории Джесона. О людях, которых из поколения в поколение приучают переносить гонадское существование. А я подумал, что некоторые из нас не похожи на таких. Мы отступники. У нас неправильные гены.

— Атависты?

— Да, атависты. Похоже, что мы живем не в своем времени. Нам нужно было родиться тогда, когда люди могли ходить всюду. Я знаю, я чувствую это, Микаэла. Я хочу уйти из гонады и просто побродить…

— Это не серьезно!

— Нет, я думаю, это серьезно. Не то, чтобы это было мне так уж необходимо. Но я хочу. А это означает, что я атавист. Я не подхожу для безмятежной популяции Джесона. — Стэсин подходит. Ей нравится здесь, для нее это идеальный мир. Но не для меня.  — И если это генетика, если я действительно не гожусь для этой цивилизации, то ты тоже не годишься. У меня гены твои, а у тебя — мои. Вот я и подумал, что надо это проверить, чтобы лучше понять себя. Узнать, насколько хорошо мы приспособлены.

— Я не приспособлена.

— Я знал это!

— Не то, чтобы мне хотелось уйти из здания, — говорит Микаэла. — У меня другое: ревность, честолюбие… В моей голове много всякой дряни, Майкл. И то же у Джесона. Только на прошлой неделе мы сражались с пережитками, — усмехается она, — и решили, что мы оба — атависты. Как дикари древних времен. Я не стану вникать во все детали… но в основе, я думаю, ты прав: ты и я в душе не настоящие гонадские люди. У нас только внешний лоск. Мы притворяемся.

— Точно! Внешний лоск! — Майкл хлопает в ладоши. — Правильно. Это все, что я хотел узнать.

— Уж не хочешь ли ты самом деле выйти из здания?

— Если я выйду, то ненадолго. Только посмотреть, на что это похоже. И забудь, что я говорил об этом. — В глазах Микаэлы он замечает испуг. Подойдя к ней и притянув ее к себе, он говорит: — Не порти дела, сестра, я сделаю это, я должен это сделать. Ты знаешь меня. Ты понимаешь меня. Так держись молодцом, пока я не вернусь. Если только я решусь пойти.

Теперь его больше ничего не мучит. Кроме разве проблемы прощания. Должен ли он уйти, не сказав ни слова Стэсин? Да, так, должно быть, лучше. Она никогда не поймет его и может только вызвать осложнения. А с Микаэлой? Его влечет навестить ее перед уходом, чтобы проститься. У него нет никого ближе ее в целом здании, а ведь он может и не вернуться из своей загородной увеселительной прогулки. Он думает о том, что не прочь натянуть ее, и предполагает, что она тоже не против. Любовное прощание — как раз к случаю. Но можно ли рисковать? Нельзя слишком доверять генетике — если Микаэла увидит, что он и в самом деле уходит, она может запросто выдать его и послать к нравственным инженерам — ради него самого. Она, без сомнения, считает его план дерзкой идеей. Взвесив все за и против, Майкл решает не говорить ей ничего. Он натянет ее мысленно. Ее губы прижаты к его губам, язык ее в непрерывном движении, ее руки поглаживают его упругие мышцы. Мягкий рывок! Еще раз! Тела их движутся в полном согласии, как две разделенные половинки единой сущности, соединившиеся вновь на это короткое мгновение. В его воображении эта картина становится такой живой, что он почти готов бежать к Микаэле… Но в конце концов он принимает решение не говорить ей об уходе.