Тени исчезают в полдень - Иванов Анатолий Степанович

– Так ведь Устин кривится, как от зубной боли, едва председательская машина покажется. Бригадир ведь. А люди не слепые, видят. А этот… этот.

– Измотались люди, вот и плещет злость. Устин – он тоже человек, – сказала Наталья.

– И ты, Митька! – еще раз повернулась к нему со слезами на глазах Ирина.

Митька, колючий и зубастый, на этот раз виновато отошел прочь, как побитый.

В этот день, как, впрочем, и в другие, председатель, приехав, ничего не спросил, потому что все было ясно и так. Давно не бритое лицо его осунулось, подковки усов свесились, казалось, еще ниже. Спросил Морозов:

– Прогноз там… не изменился? Нет просвета?

– Переменная облачность, незначительные осадки, – ответил за Большакова агроном Корнеев, подъехавший на ходке почти одновременно с председателем.

– Незначительные! – поводил черными бровями Устин. – Останемся без сена, однако, Захар. Как в других бригадах там?

– Одна картина, – махнул рукой Большаков.

В безмолвии выкурили по папиросе.

Агроном Корнеев, чуть грузный, приземистый, напоминал увесистый пшеничный сноп. Вероятно, потому, что буйные рыжие волосы его рассыпались во все стороны, свешивались, как колосья, на круглый лоб, на виски. Сейчас из-под фуражки не выглядывало ни одной пряди, лоб его казался огромным, как булыжник.

Время от времени на этом лбу возникали неглубокие морщинки, потом исчезали.

– А может, Захарыч, еще посилосовать травки? – сказал Морозов. – Ведь так и так…

Большаков помял обеими ладонями лицо. На лбу главного агронома опять образовались морщинки и расправились.

– Так что же делать, Борис Дементьевич?.. – вздохнул Морозов. – А кукурузку, бог даст, осенью в стога смечем… на сухой корм.

– Кукуруза-то, Захар, в иных местах гнить начинает. Вот что, – промолвил тихонько Корнеев. – В Ручьевке вон…

– Знаю, Борис Дементьевич. Я и попросил тебя сюда подъехать, чтоб посоветоваться… В четвертой бригаде я уж распорядился сегодня силосовать ее…

– Кукурузу?! – воскликнул Филимон Колесников, тоже покинувший сегодня свою мастерскую. – А если…

– Что «если»? – строго поднял голову агроном.

Морозов тоже поглядел внимательно на Филимона, ожидая, что он еще скажет. Но тот ничего больше не сказал. Тогда бригадир перевел взгляд на председателя. Захар приметил: еле различимые зрачки его черных глаз чуть пошевеливались.

Корнеев поднялся:

– Что же, Захар Захарыч… поеду в Ручьевку, тоже распоряжусь.

– Езжай.

Когда агроном уехал, Морозов сообщил:

– Сегодня утром еще три стога загорелись.

– Надо разваливать и как-то сушить. Больше выхода не вижу.

Захар старался не глядеть на бригадира. Ему казалось, что зрачки Морозова до сих пор неприятно пошевеливаются.

Пообещав подослать на луга еще людей, Большаков пошел к машине.

– Каждый день обещает, а где их возьмет? – спросил неизвестно у кого Илья Юргин. – Сядут, что ли, вместе с Корнеевым на яйца к ночи да высидят к утру?

– Я тоже сомневаюсь, – ответил ему Андрон Овчинников.

Андрон с детства работал в колхозе возчиком. Каждый день, в летний зной и зимнюю пургу, он куда нибудь за чем-нибудь ехал. По деревне ходил всегда с кнутом. И даже сейчас странно было видеть в его руках не кнут, а вилы.

– Обманывает народ еще… – цедил Юргин, оглядывая насмешливо колхозников. – Все они горазды обещать да работать заставлять…

…Как-то дней через пять после этого колхозники возвращались субботним вечером домой – хоть помыться в бане да просушить одежду.

Уставшие люди входили по одному, по двое на паром, рассаживаясь прямо на полу.

– Все, что ли? – спросил Анисим, готовясь отправить свое судно.

– Митьки еще с Егоркой нету.

– Жди их, окаянных! – заворчал старик.

– Погоди, вон, кажись, Митька бежит, – проговорила Ирина.

Когда Митька зашел на паром, раскисшие его сапоги сердито чавкали.

– Со скрипом обутки. Фертом, Митяй, ходишь, – заметил Овчинников, будто даже позавидовал.

– Гробишь новые сапоги, Митря. Похуже, что ль, нет? – покачал головой Филимон. И спросил у Фрола: – А ты чего не смотришь за парнем?

Фрол Курганов угрюмо глядел на Клавдию Никулину, которая сидела напротив, и будто соображал – она или не она говорила с ним недавно на берегу озера? На коленях у нее лежал платок, в зубах были шпильки. Она брала изо рта по одной и закалывала волосы.

– Ничего, папаша. Мне жениться надо, потому и хожу в новых сапогах, – откликнулся вместо отца Митька и подошел к Клашке. – Подвиньтесь, девушка.

Митька бесцеремонно втиснулся между Клавдией и Варькой Морозовой, дочерью Устина. Положил возле ног веревку, которую неизвестно для чего притащил с собой. Фрол Курганов перестал глядеть на Клашку, медленно отвел глаза.

– Расточительно, конечно, – поддержал Филимона Зиновий Маркович. – За неделю сгниют союзки.

– Ничего, – опять уронил Митька, кося глазом то на Клашку, то на Варьку, – скоро по асфальтам ходить будем. Красота! Сушь и твердость.

Ирина, сидевшая по другую сторону Клашки, не выдержала, фыркнула:

– У него одна забота – как бы чуб не сгнил в такую погоду! Где уж о сапогах еще думать!

Митька пропустил мимо ушей ее слова, наклонился, шепнул что-то дочери бригадира. Варька Морозова, рослая, сильная, с полураспущенными косами, выглядывающими из-под шерстяного платка, которым она была укутана, пугливо отстранилась, скользнула по Митьке печальными глазами и еще ниже надвинула на лоб платок.

– Отстань!

– Вон Егор-то идет, – улыбнулась Клашка.

Митька взглянул на приближающегося Егора, притворно вздохнул:

– Эх… как говорится, с чужого воза средь дороги долой!

Поднял свою веревку, перешел на другой конец парома, достал на ходу папиросу, сел возле Юргина на бревно, которое совали под брички, чтобы сдвинуть их плотнее для экономии места на пароме.

– Дай-ка прикурить, дядя Илья.

«Купи-продай» ткнул ему чуть не в лицо папиросу.

Такое необычное прозвище Юргин получил не зря. Что-нибудь продавать и что-нибудь покупать было у него необъяснимой и никому не понятной страстью. Стоило Илье у любого колхозника увидеть новый копеечный мундштук, плоскую банку для табака, перочинный ножик, как он начинал ходить по пятам и уговаривать продать неизвестно почему понравившуюся ему вещь. В свою очередь, он постоянно предлагал и настойчиво уговаривал купить у него то кисет, то плоскогубцы, набор пуговиц для нижнего белья или зажим для галстука. Вообще ассортимент товаров у него был велик – от иголки до средних размеров детских резиновых мячей, то есть до тех предметов, которые могли уместиться в карманах.

Дед Анисим отправил паром. Зашлепали волны, ударяясь в промасленные борта карбузов. Разговор угас. Только Митька вел с Юргиным беседу на «божественную» тему:

– Тетка Пистимея говорит, что ты, брат мой во Христе, еще водного крещения не принимал.

Юргин подозрительно покосился на Митьку, чуть отодвинулся, буркнув:

– Тоже мне брат нашелся! Пес шелудивый твой брат.

– Не сподобился, значит, ты еще, – не унимался Митька. – Тетка Пистимея так и говорит: «Глас Божий не достигает души его».

– Отстань!

Все знали, что Юргин похаживал время от времени в баптистский молитвенный дом – «из интересу с любопытством», как он сам об этом говорил.

– А я так думаю, дядя Илья, что глас Божий тебя достиг уже, хоть ты еще и не чуешь этого. Ведь сказано же у пророка Иеремии: «Ты влек меня, Господи, и я увлечен».

– Что ты понимаешь? – усмехнулся Юргин. – Иеремия так говорил, а Иаков иначе. Вот: «В искушении никто не говорил: „Бог меня искушает“, потому что Бог не искушается злом и сам никого не искушает». Тоже читывали и мы когда-то кое-что.

– Эх, дядя Илья! Так ведь Иаков про искушения зла говорит, а Иеремия – о проникновенном гласе Божьем, зовущем к добру, к перерождению духовному. – И, поглядев в глаза Юргину, заключил: – Но я все равно считаю, что ты достоин водного крещения.