Рождественская история, или Записки из полумертвого дома - Владимир Кантор

- А толку? - спрашивал он. - У него же не болит ничего. А что они, кроме обезболивающего, дать могут.

Болей у Глеба не было, но желтел он прямо на глазах. Никогда не думал, что человек может менять окраску тела с такой скоростью. Даже японцы и китайцы казались теперь белыми по сравнению с ним. Белки глаз стали желтками, а при том, что глаза были карие, они казались уже не глазами, а какими-то впадинами на лице. Даже ногти пожелтели. Можно сказать, что он выглядел, как желтый негр.

- Что у тебя болит, Глебушка? - беспрестанно спрашивала сестра.

- Ничего, отстань! - тяжело дыша, отвечал он. - Словно давит кто, на груди сидит - не продыхнуть, и курить хочу.

- Нельзя тебе сейчас курить, - говорила сестра, вытирая слезы.

- Знаю. Все равно пусти! Одну минуту курну только. Вон с ребятами схожу, силился он встать, кивая на нас.

Жена молчала, только поправляла одеяло, которое он срывал и комкал.

- Не надо тебе, - уговаривал его Юрка, - и без курева можно жить.

- Только неохота, - отвечал Глеб, пытаясь усмехнуться желто-черными губами. - Вот сглазил себя. Говорил, что везунчик. Вот и повезло.

- Не расстраивайся, Глеб, все обойдется, - уговаривала его длинноносая печальная сестра. - Вот поправишься и покуришь. Выпей лучше таблетки, от завтрака остались. Ты их не пимши еще.

- А, отраву эту... Ну давай, - бормотал желтый негр. - Сами же хоронить будете. Помоги приподняться только.

Во время школьных уроков, а потом во время лекций я рисовал кривые линии на белом листке бумаги, воображая, что рисую крутые горы, а на этих линиях изображал человечков, такими же чернильными черточками: кто-то полз, кто-то сидел, болтая ногами, один висел, ухватившись рукой-черточкой за другую черточку - кромку скалы, иной падал вниз головой, раскинув в воздухе, как ножницы, ноги-черточки, но всегда было ощущение, что я тот самый, что сумел ухватиться за край скалы и удержался. Сейчас, вспомнив вдруг это юношеское свое развлечение, я подумал, что Глеб, похоже, потерял опору и падает вниз. Удержусь ли я? Если он - прелюдия, закуска, если все это правда, то следующий - я. В понедельник десятого.

- Обедать! - позвала Наташка. - Ты тоже теперь у нас ходячий? - обратилась она ко мне. - Со всеми пойдешь, или сюда тебе принести?

- Пойду, - отвечал я, не желая оставаться наедине с собой - со своими мыслями, предчувствиями, страхами.

Взял ложку, которую принесла мне жена, и отправился в столовую. Столов там было всего восемь, за каждый стол не больше четырех человек помещалось. В окно к раздатчице пищи стояла очередь. Славку с Юркой я пропустил вперед, чтобы посмотреть, как здесь себя вести. Следом за мной стоял толстяк, толкнувший меня голым пузом. Я невольно обернулся. Пижамная куртка была расстегнута или просто не сходилась на объемистом его животе, на котором еще и наколка была: "Когда я тебя накормлю?"

- Стол какой? - кричала подавальщица.

А в ответ раздавалось: "Нулевой! Второй! Четвертый! Третий!"

У меня был, разумеется, "нулевой". Это - на первое очень жидкий бульон с крупинками риса, а на второе картофельное пюре с крошечным кусочком мясного суфле. Кисель был для всех один и тот же - и в волю. Как здесь перебивается толстяк со своим пузом, было непонятно. Вообще, конечно, сил эта пища не давала никаких. Это вам не печеночка с рынка, да вкусный настоящий бульон, да овсяный кисель, да облепиховый! Но и без домашней стряпни как-то выживают все-таки люди, эвон их сколько здесь!

Прихлебывая борщ, Юрка рассуждал:

- Всегда требуется жертвоприношение. Я в это верю, я читал. Всегда кого-то выбирают, чтоб от других порчу отвести. Судьба выбирает. Так у всех народов еще в доисторической древности было. Ну и что? И сейчас у нас так бывает. И все мы волей-неволей рады, что не мы эта жертва.

"Какой-то неотвязчивый бред, - подумал я. - Стоило одному дураку А.А. это слово произнести, как все за ним повторяют".

- Ты что, уху ел? - спросил, глядя на Юрку исподлобья, Славка.

- При чем здесь уха? - не понял тот. - По моему столу борщ. Если его так можно назвать.

- Вот и при том! А чего керню порешь?

Я молчал: был слишком слаб, да и совершенно животный страх меня за горло держал, не давая сказать ни слова. Да и что сказать? Все равно никто не поможет. Разве что Славка опять побежит всякие глупости Сибилле Доридовне говорить. Чувство полной беспомощности и холодное отчаяние овладели мной. Почему-то я не мог даже представить, что я, как Семен, просто уйду тайком домой. Законопослушен, значит. Значит, сам считаю все эти разговоры не правдой, а и в самом деле бредом, значит, верю, что помогут врачи дальше, как до сих пор помогали.

Меж тем нисколько не обидевшийся на Славку Юрий Владимирович, откинувшись на спинку стула, весело наблюдал наш обеденный зал, сравнивая его, видимо, с дипломатическими обедами, а то и просто со средним европейским кафе. Как там лежат в больницах, он не знал. Здесь же стоял грохот, звон тарелок и ложек, толкались вокруг столов в ожидании свободного места, кто-то вскрикивал, выплеснув на пол содержимое тарелки или чашки, кто-то скользил по разлитой жиже, кто-то просил не толкнуть под руку, потому что нес что-то себе в палату, а может, не себе, а сопалатнику. Подавальщица громко торопила, чтоб не задерживались. Короче, чад, ад, туман, теснота и давка.

И Юрка сказал:

- В Западной Европе считают, что мы - тот свет. Но если представить по-другому, что на том свете все хорошо и полный порядок, то это они для нас тот свет. А? Ловко?

Почему-то потянуло меня возразить, сказал довольно раздраженно:

- По-моему, вся Земля - это тот свет, точнее сказать, ад. Нет ни одной страны, где не было бы мучений, злодеяний, чумы, мора, войн. Вся Земля испытательный полигон для проверки человека. И там, и у нас.

- Ты, Борис, слишком серьезен, - заметил Юрка.

После обеда потащились в туалет. Толчки были почищены, и на полу было сухо. Славка там курил, а потом мы с нездоровым любопытством и страхом смотрели на одноэтажное продолговатое здание за окном. Морг был покрыт штукатуркой буро-красного цвета. Шел мелкий зимний дождик, после обеда уже темнело, но около продолговатого здания были видны кучки талого и лежалого снега, лужи и вдавленные грязные колеи от автомобильных колес. Можно было вообразить кучки толпящегося и курящего народа - не раз уже такие сцены приходилось видеть. Однако сейчас - ни людей, ни машин, слава Богу!

Когда мы вышли из туалета, Славка, указывая на пол, сказал:

- Слышь, пока ты не вставал, здесь такое творилось! - Он засмеялся. - И смех, и грех! Толчки так засорили - ведь чистить ни кера никому не надо! - что вся поганая вода со всякой гадостью отсюда потекла и, знаешь, аж коридор залила. Запах стоял!.. А деваться некуда, все равно все ходили.

- Я знаю, - машинально ответил я.

- Откуда это? - удивился Славка. - Ты лежал и бредил.

Я промолчал, тем более что в этот момент кто-то взял меня за плечо. Я повернул голову и увидел Ваньку Флинта, который показался и сразу исчез.

- Ну и трепло ты, Борис! - успел бросить он мне, и непонятно было - то ли сердится, то ли просто дает знать, что он здесь, рядом.

Славка вопросительно посмотрел на меня, но, не дождавшись ответа, дальше спрашивать не стал. Мало ли откуда человек что знает!..

Мы вернулись в палату. Глеб спал, со свистом дыша сквозь стиснутые зубы. Жена и сестра тихо сидели около постели: одна у изголовья, другая в ногах. Присмиревший дедок все еще хлопотал над своим недоеденным обедом. Подросток Паша смотрел на нас воспаленными глазами, ясно было, что он прислушивался к шагам в коридоре: ждал своих. Обед стоял у него на тумбочке нетронутым, а бутылки с водой - почти пустыми. Температура держалась, и никто не мог с этим ничего поделать.

- Ко мне не пришли? - спросил обветренными губами бывший наркоман и будущий менеджер русской жизни.

Увы, ответ был отрицательный, и мальчишка снова уставился в потолок, то ли представляя свою будущую богатую жизнь, то ли пугаясь за сегодняшнюю. Я улегся под иконостас и тоже уставился в потолок, чувствуя себя очень странно. Чего это ко мне все Ванька Флинт является? В бреду - это понятно. Но сейчас же я вроде как бы в себе. Ведь не на том же я свете, где Ванька... "А что если, вдруг подумал я, - там то же, что и здесь? Больничная койка, над головой иконостас, который налепил православный хулиган, полное отсутствие друзей, меняющиеся лица соседей, каждый со своим чертом, со своим характером, своей судьбой. Наверно, я уже там. Оттуда и думаю, и взываю к Господу о спасении. Спасении чего? Души или жизни? Вопрос: кто к тебе придет в смертной тьме и в смертный час? Может, потому и не приходят, что час еще не смертный? А Флинт тогда откуда?.. Он ко мне пришел, или я к нему? А может, я просто в другой районной области того света, а он по старой памяти зашел проведать?.. Но разве там можно умирать? А Глеб, похоже, умирает". Тут я почувствовал, что ум у меня заходит за разум, а опилки в полном беспорядке, как говаривал медвежонок Винни-Пух.