Лист Мёбиуса - Энн Ветемаа

Утро выдалось медвяное, теплое и солнечное, никаких лесных страшилищ либо морских чудовищ, подсказывала интуиция, никаких шотландских «Несси» в этот день ждать не следовало. Да и были ли они в волнах его подсознания? Значит щелкнем лекаря по носу каким-нибудь рафинированным пустячком, не очень-то приятным для приверженца открытых дебютов.

Ежели душевный лекарь ждет, что я начну свои раскопки с раннего детства, дескать, по законам психиатрии самого светлого периода, то, по всей вероятности, первые удары заступом следует сделать в той части памяти-грунта, где запечатлелась высокая, прямая фигура дедушки с лихими усами. Вот он стоит позади хрупкого деревянного треножника, на котором укреплен большой и, вероятно, очень дорогой пластиночный фотоаппарат. С завидным безразличием дедушка набрасывает на голову черное покрывало, несколько страшащее мальчика, и, наклонившись к аппарату, смотрит, что же. изобразилось на матовом стекле. Без покрывала, в чем и мальчику позволено было убедиться, на стекле едва видны смутные контуры, а под ним все преображается, становится сверкающе ясным. И переворачивается вверх ногами? Нет, этого я не помню, но почему же возник такой вопрос? Ладно, оставим вопрос открытым.

Конечно, вполне можно было бы показать дедушку в его столярке либо в кузнице, а также на поле, но эта полусогнутая поза под черным покрывалом самая впечатляющая. К тому же символическая — ему ведь самому следует исхитриться и заглянуть во что-то непроглядное.

Одно из помещений их большого, двухэтажного, не столько деревенского, сколько пригородного (конечно, по нынешним представлениям) дома, в котором насчитывалось семь, не то восемь комнат, было отведено под фотолабораторию или под ателье, как теперь говорят. По-видимому, занятие фотографией приносило доход, потому что каждый уважающий себя хуторянин старался повесить в горнице портреты, свои и близких, в красивых рамках и преимущественно в бежевых тонах. И в каждой семье, за исключением разве самых бедных, обязательно имелся альбом в бархатном переплете. Иногда даже с художественно выполненной застежкой, кажется, в стиле модерн. Дедушкина продукция пополняла эти сокровищницы, порой снабженные застежками с секретом, и поскольку в ближних пределах не было конкурентов, работы ему хватало.

Эн. Эл. помнит не только фотокомнату, но еще так называемую «комнату для съемок», в которой почти всю стену занимало окно, состоящее из маленьких квадратных стекол, чтобы было больше света. В ней находились два декоративных задника. На одном из них был нарисован пейзаж с чудесными стройными березами. Перед березами ставили круглый коричневый столик с резьбой, покрывали его кружевной скатертью и на нее клали песенник. А уж на нем лежала рука крестьянской девушки, и взгляд ее был устремлен вдаль. Карточки, имевшиеся почти в каждой семье, получались прекрасные; можно было представить, как шумят березки. Руки у девушек были толстопалые, знакомые с нелегким крестьянским трудом, не самым лучшим образом чувствовавшие себя в состоянии покоя. Лица получались оторопевшие от испуга, глаза неестественно выпученные, словно девушки страдали базедовой болезнью. По большей части об очаровании не могло быть и речи, наверное, из-за длительной выдержки, ведь приходилось сидеть неподвижно. (Мальчик тоже боялся неподвижности — то ему хотелось чихнуть, то почесаться. Один групповой снимок пришлось из-за него выбросить, дедушка его отругал — он никому не давал спуску. После этого случая мальчик еще больше боялся фотографироваться.)

Но пуще всего мальчику нравился сам процесс печатания карточек.

— Если ты хочешь посмотреть, то сходи прежде во двор по нужде, я тебя так скоро отсюда не выпущу, — говорил дедушка и ему не приходилось повторять это дважды. Между прочим, дедушке, кажется, нравилось, что мальчик наблюдает за проявлением-закреплением, интересуется делом.

Да уж, в фотокомнате вершился мистический, языческий, а может быть, божественный ритуал. Прежде всего закрывали ставни, свет давал один лишь красный фонарь, в котором горела лампа. Этот красный свет был и замечательный и жуткий. Словно бы в нем заключалось нечто запретное. Вот дедушка нежно берет своими заскорузлыми от кузнечной и столярной работы пальцами стеклянную пластинку и погружает в ванночку так, чтобы раствор сразу ее покрыл. Молочно-белая пластинка начинает тускнеть, обозначаются смутные контуры, по которым еще никак не поймешь, что же должно появиться. В этом есть что-то от ворожбы. Время от времени дедушка достает пластинку из проявителя, разглядывает ее и его глаз многозначительно сверкает за очками. Он бормочет «мхмм» и снова погружает пластинку в раствор, а ванночку периодически покачивает, чтобы свежий слой раствора мог продолжить свое таинственное действо. И впрямь таинственное, ибо на пластинке волшебным образом возникает мир с обратным знаком — черное становится белым и наоборот. (Когда Эн. Эл. слышит теперь слово «антимир», ему тут же приходит на память работа в темной комнате.) Это своеобразное, чуточку религиозного свойства вывертывание шиворот-навыворот, наблюдая за которым, так и тянет перефразировать рокочущий голос священника: «кто был белым, тот станет черным…»

Но еще интереснее и быстрее делать сами карточки. («Сегодня нам предстоит позитивный процесс!» — торжественно объявляет мальчик бабушке. Словно язык не поворачивается сказать просто: сегодня мы будем печатать карточки.) Белый лист мистически тускнеет, и ты еще не можешь угадать, какая нечисть притаилась на дне ванночки и вот-вот зыркнет на тебя оттуда. Почему-то ему не удается точно определить момент, когда ничто превратится в нечто, хотя бы в Тоомаса с хутора Пеэтриаду. А иногда появляется совсем не то, чего ты ждал: сквозь мерцающее зеркало раствора на тебя смотрит худой, кожа да кости, и иронически улыбающийся покойник. Ты вздрагиваешь. И некое необъяснимое чувство овладевает тобой: будто ты знаешь, что в тот миг, когда на бумаге проступят знакомые черты, в черном ящике под свежим могильным холмиком позади церкви должно произойти какое-то внезапное, скрытое ото всех движение. Мальчик буквально ощущал, что между человеком и его карточкой должна существовать своеобразная связь. И когда он много лет спустя прочитает, что магометане даже рисовать человека не разрешают, то нисколько не удивится этому.

Из проявителя карточки перемещаются на промывку в воду, слегка попахивающую уксусом, а уж оттуда в закрепитель. Затем дедушка аккуратно складывает неиспользованную фотобумагу обратно в черный, цвета смерти, пакет. Когда же он наконец распахивает ставни, впуская дневной свет, вся мистика исчезает. Все обнажается, становится беспомощным. Застенчиво смотрят на тебя зафиксированные на фотобумаге, словно бы забальзамированные человеческие существа. И даже запечатлен миг, выхваченный из потока времени и составляющий какие-то секунды, — например, 15.00 15 июня 1946 года, причем в этом акте есть что-то насильственное.

Иногда дедушка позволял себе подтрунивать над укрощенными мгновениями, потому что всякое выворачивание наизнанку в какой-то степени издевка: к проявленной пластинке он прикладывал чистую и засвечивал ее, как обычно поступал с фотобумагой. Со второй пластинки дедушка делал новый отпечаток, где все выходило наоборот. Фосфорически поблескивали глазницы на негроидных лицах, за тобой следил с карточки таинственный народ, какое-то страшное существо вертело тросточкой, другое, подняв два пальца, делало рожки стоящему впереди. Потусторонний мир, гротескный карнавал скелетов.

Однако работа окончена, надо навести порядок и снова слить растворы в бутыли, причем их ни в коем случае нельзя перепутать, говорит дедушка, иначе все испорчено. Предостережение звучит так грозно, что кажется, стоит ошибиться, как произойдет тотальный взрыв и всеобщая катастрофа. В своих дурных снах мальчик непременно сливает жидкости не так и случается ужасное несчастье — сам он исчезает и осаждается на бумаге, замирает на ней так же потеряно, как его предки, отошедшие в мир иной. Электрохимические процессы делают свое волшебное дело.

Неужто и в мозгу Эн. Эл. идет нечто подобное процессу проявления? Ведь он обнаруживает все новые точки. Когда же свершается непостижимый переход и точки превращаются в линию? Однако пока ни линий, ни контуров не возникло; наверное, математики докажут, что для возникновения линии потребуется бесчисленное множество точек, ибо у этих чертовых точек нет протяженности. Ну, а как же из них тогда хоть что-то может получиться? Впрочем, жизнь это все-таки не математика.

Большой интерес представляет также полка с химикалиями. Она задернута плотной занавеской, предохраняющей от дневного света, но якобы жара тоже пагубна для этих таинственных веществ. Каких только завораживающих снадобий нет на полке — глицин или пара-оксифениламиноуксусная кислота, гидрохинон, метабисульфат! Еще красная и желтая кровяная соль. «Почему такие мрачные названия?» — спрашивает мальчик. Этого, кажется, даже дедушка не знает, потому что он хмурится. Зато он знает, для чего они нужны. Уж конечно, для нового колдовского фортеля: готовую карточку опускают в раствор, содержащий эти соли, — и надо же! — словно все их предыдущие хлопоты пошли насмарку, потому что кровянка вбирает в себя забальзамированные мгновенья — изображение исчезает, в растворе опять лежит белый лист — табула раза. Однако тут вступает в дело uranium nitricum — едкое зелье из коричневой бутыли — этот ураниум удивительным образом помнит все, даже кошку, которая в тот давнишний зафиксированный миг сидела на крыше. Все восстанавливается, теперь уже в мягких коричневатых тонах. Откуда урановой соли все это знать, коль скоро она находилась в бутыли? Рождение, угасание и возрождение как некий вечный круговорот, или «все вновь проступает на солнце», как было сказано когда-то в одном стихотворении.