Скиппи умирает - Пол Мюррей

(“Только будь осторожна, — сказала ей Зефир. — Ты в таких вещах плохо разбираешься”. — “Ну, зачем делать из этого что-то серьезное”, — ответила Хэлли — и не стала упоминать о том, что уже поцеловала его на мосту над какой-то рекой, названия которой даже не знала, а потом они обменялись телефонами и расстались, а потом она еще бродила по лабиринту разнородных улиц, пока не набрела на полицейского, который сообщил ей, где она находится; потому что Хэлли верила в то, что поцелуй — это начало истории — не важно, хорошей ли, плохой ли, длинной или короткой, истории некоего “мы”, а уж если она началась, то нужно проследовать за ней до самого конца.)

В течение следующих недель они снова и снова возвращались в тот кинотеатрик в Темпл-Баре и посмотрели вместе еще много фильмов-катастроф — “Приключение ‘Посейдона’”, “Аэропорт”, “Рой” — и всегда досиживали до самого конца сеанса; потом он вел ее по пьяноватому городу — мимо его ржавеющих, ветшающих прелестей, сквозь дождь. Следуя подсказкам ее путеводителя, они осматривали следы пуль на стенах главпочтамта, заброшенные, на вид будто детские скелеты в катакомбах церкви Святого Михаила, мощи святого Валентина. Пока они так гуляли, Хэлли представляла, как по этим же самым улицам ходил ее прадед, и одновременно мысленно соотносила достопримечательности с теми хмельными байками, которые так любил рассказывать ее отец за рождественским столом; а потом смущенно смеялась над тучными очередями своих соотечественников у генеалогической палатки в Тринити-колледж, где продавались семейные родословные на красивых пергаментных свитках, походившие на университетские степени и как будто бы предоставлявшие покупателю законное место в истории.

Потом, сидя где-нибудь в пабе, Говард просил Хэлли рассказать о ее родине. Похоже, в детстве он смотрел только плохие американские телешоу, а когда она описывала пригород, где выросла, или школу, где училась, глаза его начинали лучиться, как бы встраивая эти новые подробности в ту мифическую страну, что давно жила в компакт-дисках, книжках и фильмах, рядами громоздившихся вокруг его кровати. Хэлли, хоть и понимала, что именно ее иностранность придает ей особую загадочность в его глазах, все-таки пыталась донести до него приземленную правду. “Да там все примерно так же, как здесь”, — говорила ему она. “Нет, не так”, — возражал он серьезным тоном.

Он рассказал ей, что как-то раз думал подать документы на грин-карт и перебраться туда. “В общем, что-то сделать…”

— Ну и? Что потом произошло?

— Да что обычно происходит? Я нашел работу.

Его занесло на престижную должность брокера в Лондоне — занесло, именно так он выразился, а когда Хэлли попыталась оспорить его слова, он заявил, что большинство выпускников Сибрука рано или поздно оказываются где-нибудь в Сити или занимают соответствующее высокое положение в финансовой области или в Дублине, или в Нью-Йорке. “Это что-то вроде целой сети”, — сказал он. Оклады там щедрые, и он до сих пор бы там оставался, ни любя, ни ненавидя свою работу, если бы не катаклизм, который он сам на себя навлек. Катаклизм — это тоже его слово; еще он называл это взрывом и крахом.

После этого катаклизма, или как бы там он еще ни назывался, он вернулся в Дублин — и в течение последних двух месяцев преподавал историю в своей бывшей школе. Когда Хэлли познакомилась с родителями Говарда, ей стало ясно, что они — хоть сам он и говорил, что в детстве его отдали учиться в Сибрук, чтобы он продвинул свою семью на несколько ступенек вверх по общественной лестнице, — считают преподавание там безусловным шагом вниз. Обед у Фаллонов был буйством дорогих столовых приборов и хорошего фарфора посреди разливанных озер молчания, словно какая-нибудь непригодная для прослушивания модернистская симфония; под внешним налетом вежливости угадывался кипящий котел, полный разочарования и невысказанных обвинений. Это было похоже на обед с каким-нибудь англо-саксонским кланом в Нью-Гемпшире; Хэлли удивлялась, насколько неирландскими они ей показались, — впрочем, в Дублине многое казалось ей неирландским.

Она всегда подозревала, что его отношения с Сибруком гораздо сложнее, чем он сам готов признаться; они прожили вместе больше года, прежде чем он рассказал ей о происшествии в карьере Долки. Ей показалось, что это был вполне типичный несчастный случай, какие нередко происходят с подростками по пьяни, но стало понятно, что для Говарда этот случай отбросил тень на все, что было и раньше, и позже. Она задавалась вопросом: отчего он вернулся в свою бывшую школу — чтобы таким образом наказать себя? Или это было своего рода искупление? Ей казалось, что он как будто пытается отрицать прошлое — в то же самое время внедряясь в него, а может быть, отрицать прошлое посредством внедрения в него. Она не могла понять, насколько нормальна такая ситуация; однако всякий раз, когда она пробовала с ним об этом заговорить, он только раздражался и быстро менял тему.

Нельзя сказать, что это было так уж важно; им было о чем еще поговорить. Примерно в ту же пору Хэлли узнала о выходном пособии, выплаченном брокерской компанией. Оно было втрое больше, чем учительская зарплата Говарда; он просто держал эти деньги в банке.

Она не заставляла его покупать дом. Она просто говорила ему, что глупо оставлять такую кучу денег лежать мертвым грузом. “Просто из экономических соображений”, — объясняла она. Говард был единственным человеком в Ирландии, равнодушным к недвижимости. Вся остальная страна только и говорила что о ценах на дома, гербовых сборах, ипотеках и так далее, так и сыпля терминами, будто риэлторы-профессионалы на рабочем совещании, — однако Говарду, очевидно, никогда не приходила в голову мысль о покупке жилья. Ему необходим кто-то, кто вынудил бы его обратить внимание на собственную жизнь, — так сказала ему Хэлли. “Иначе тебя вообще снесет течением куда-нибудь с поверхности земли”.

И вот, несколько месяцев спустя, они вселились в дом на окраине пригорода, откуда открывался вид на рощицы своенравных, похожих на рисунки доктора Сьюза деревьев, росших по другую сторону неглубокой долины. Хотя район этот не считался особенно модным (вряд ли кто-нибудь из местных жителей отправлял сыновей учиться в Сибрук), сам дом был им не по средствам. Но само это расточительство отчасти казалось Хэлли изюминкой замысла — такой идеалистической бравадой, как будто они заявились в гости к настоящей жизни, подошли к ее воротам и крикнули: “Впусти нас!”, хотя в действительности у них не было ни приглашения, ни вечерних нарядов. Подумав об этом, Хэлли улыбнулась, вымыв первую тарелку в первый вечер в новом доме. А нелепая мысль о том, что когда-нибудь придется выплачивать долг — не прямо сейчас, конечно, но когда-нибудь, заполняя эти пустые спальни, — тоже вызывала у нее улыбку. Она до сих пор не написала ни единого слова своего будущего романа, но теперь впервые за очень долгое время ощущала себя героиней собственного романа, а ведь это гораздо лучше.

С тех пор прошло всего полтора года; и все равно кажется, что эта какая-то чужая жизнь. Милые рощицы, которые были видны из окна, уже выкорчевали, и теперь дом стоит на краю обширной полосы сплошной грязи. Когда-то, обещают, здесь будет Научный парк, но пока земля вся искорежена огромными рубцами и канавами, и в каждую вбиты десятки маленьких колышков, как будто освежеванную шкуру земли подвергли не то какой-то акупунктуре, не то пытке; и весь день напролет слышно, как ревут бульдозеры, как врезаются в бетон циркулярные пилы, как рабочие выворачивают из земли с корнями и расчленяют последние корни деревьев.

“Да, пожалуй, нам стоило внимательнее читать, что там написано мелким шрифтом”, — вот и все, что обычно говорит Говард по этому поводу: ему-то не приходится сидеть здесь каждый день и слушать весь этот грохот. В последние недели шум усилился еще и из-за ночного апокалипсиса фейерверков, сопровождаемого воем автомобильных сигнализаций и собачьим лаем, да к тому же электричество стало регулярно вырубаться — это рабочие, копающие траншеи в будущем Научном парке, случайно повреждают подземные кабели.

Она закуривает сигарету и смотрит на неумолимый курсор, подмигивающий ей с экрана. Затем, как бы спеша ему отомстить, она склоняется над столом и отстукивает текст:

Если производство запоминающих устройств продолжит развиваться нынешними темпами, то скоро данные, эквивалентные памяти и совокупному опыту целой человеческой жизни, можно будет записать на один-единственный чип.

Снова откинувшись назад, Хэлли перечитывает то, что только что написала, и струйки дыма лениво переползают через ее плечо.

Пока идет эта жульническая война в Ираке, быть американкой за границей не слишком-то здорово. Бывало, услышав акцент Хэлли, совершенно незнакомые люди останавливали ее на улице — или в супермаркете, или в кассе кинотеатра, — чтобы отчитать ее за очередной случай насилия со стороны ее соотечественников. Зато когда она стала искать работу, оказалось, что здесь как раз ее гражданство отнюдь не помеха. Скорее даже наоборот: в области бизнеса и техники американский акцент был здесь буквально голосом авторитета, а все, что этот голос говорил, воспринималось как официальное послание с корабля-носителя. Новый сюрприз: ирландцы просто помешаны на технике. Хэлли раньше думала, что страна, имеющая такой груз истории за плечами, должна быть больше расположена к тому, чтобы оглядываться назад. На деле же все обстоит ровно наоборот. В прошлом здесь видят мертвый груз: в лучшем случае оно годится для того, чтобы завлекать туристов, в худшем — это лишь досадная помеха, лишняя ноша, выживший из ума и неуправляемый престарелый родственник, который все никак не помрет. Ирландцы думают только о будущем — разве сам их премьер не сказал, что живет в будущем? — и всякая новомодная штука, появляющаяся на рынке, сразу же становится очередным свидетельством головокружительной современности этой страны, за нее хватаются, как за палку, которой можно поколотить прошлое и заодно вчерашних деревенщин, которых сегодня уже почти не узнать.