Голос Вселенной 1996 № 4 - Юрий Дмитриевич Петухов

черного остались покачиваться на месте. Басурман долго смотрел на них бесстрастным взглядом – не поймешь, огорчился или обрадовался, – затем взял половинки в левую руку, а красный – в правую, сжал – и на пол посыпалась пыль, черная и красная, которой посол очертил себя. Закрыв ладонями лицо, он протяжно взвыл – и пыль загорелась ослепительно ярко и задымила так, что степняка не стало видно. Толмач попятился к возвышению, на котором сидел князь, и перекрестился, как и все христиане, находившиеся в гриднице, а поп еще и «Отче наш» забормотал.

Дым потихоньку рассеялся, оставив после себя неприятный запах серы и конского навоза. На полу, на том месте, где сидел посол, было темное пятно, будто половицы прижгли раскаленным железом. Первым к пятну отважился подойти толмач. Он смачно плюнул, попав прямо в центр, и когда слюна коснулась пола, на колокольне ударил колокол, а с крепостных стен послышались радостные крики. В гридницу ввалился запыхавшийся дружинник и прямо с порога заорал:

– Сгинули! Все, как один! Словно нечистая слизала!

– Божья помощь прогнала неверных! – поправил поп, но никто его не услышал, потому все бросились обнимать вестника, будто это он прогнал орду.

И толмач не был обделен дружескими тумаками, довольно крепкими, другой бы не встал после таких. Когда радостные крики поутихли, князь произнес торжественно, обращаясь к толмачу:

– Большую беду отвел ты от города. В награду проси, что хочешь.

Толмач без ложной скромности выпятил грудь, пригладил усы согнутым указательным пальцем и, придав побольше простоватости лицу, сказал:

– Мне много не надо: золотой верни да шапку, что поганый извел, – он лукаво прищурил плутоватые глаза, – а к ним добавь самую малость: коня справного, оружие надежное, наряд богатый и огромную бочку медовухи, чтоб на всех, – он обвел рукой собравшихся в гриднице, – хватило!

Князь улыбнулся, подмигнул недовольно скривившемуся ключнику, изрек:

– Вдвое, нет, втрое получишь. А медовуху, – он повернулся к ключнику, – всю, что есть в погребе, выкатывай на площадь, пусть весь город гуляет да князя и толмача добрым словом поминает!

– Быть по сему! – хлопнув себя по ляжке, согласился толмач и направился к выходу, чтобы первым отведать дармовую выпивку.

В дверях его перехватил дружинник, тот самый детина, что прибегал на птичий двор.

– Слышь, толмач, скажи, как ты угадал, какой шар тверже?

– Как говорят мудрые люди: тайна сия велика есть, – бросил на ходу толмач.

– Ну, скажи, а? – не отставал дружинник. – Век не забуду, отслужу!

– Так и быть, – остановившись, произнес толмач и поманил пальцем, чтобы дружинник подставил ухо, в которое прошептал очень серьезно. – После долгих лет учебы и странствий, я пришел к одному удивительному выводу. Знаешь какому?

– Не-а, – ответил дружинник и еще ниже наклонил голову, чтобы ничего не упустить.

– А вот к какому, – четко произнося слова, будто втолковывал глуховатому, изрек толмач наставническим тоном, – красные петухи всегда бьют черных.

– А почему? – допытывался дружинник, не поняв скрытой мудрости услышанного.

– Черт его знает! – весело крикнул ему в ухо толмач и, хохотнув, заспешил на площадь, облизывая губы, словно уже осушил не меньше бочонка медовухи.

Юрий Петухов

Стихотворения

Много лет назад – пятнадцать или двадцать – я написал около полусотни стихов, лирическое повествование о первом Московском князе Данииле и незаконченную поэму «Калка». Нигде я их не публиковал. А недавно обнаружил в своих архивах, перечитал… и понял, что все они как нельзя кстати в наше страшное, черное время, в наш иудин век Впрочем, читатель и сам разберется, что к чему.

Народ

Над рекою хороводят терема.

За рекою синь лазурная ясна.

Для одних и в светлом тереме – тюрьма.

Для других тюрьма – набитая мошна.

Кто-то ищет, как кому-то угодить.

Кто-то пьет и хочет в жизни только пить.

Кто-то мудрости прядет витую нить.

Для кого-то смысл жизни – просто жить.

Для кого-то все на свете – кутерьма.

Бестолковая возня и суета.

А кому-то надоела жизнь сама.

Опротивела и стала вдруг не та!

Кто-то смотрит только в небо – знака ждет.

Кто-то смотрит лишь соседу в огород.

Кто-то мыслью все возьмет да обоймет.

Ну а вместе все, как ни крути, – народ.

Не толпа, не паства, не убогий сброд,

А единственный и вековой оплот.

И ничто его на свете не берет.

И ничто его на свете не возьмет!

Картина

Оживляет луч краску на стене

И глядит из туч в тишине.

Вдруг закрыла туча чистый луч,

И погасла краска,

стала как сургуч.

Ожила другая – серая и мрачная.

Там дожди осенние полотно испачкали.

Там в скверу неубранном

– грязь и мразь.

Осень, осень, зря за кисть взялась!

* * *

Не верю в академиков седых.

Увитых лаврами, распятых благодушьем.

Не верю в демосфенов громовых,

Грозящих нам с трибуны до удушья.

Не верю в классиков,

стоящих над толпой –

Учебников пустое порожденье.

А верю в Божью искру, в Озаренье,

Дарованное свыше –

не в покой.

Рожденный пониманием всего, –

Кто знает все –

не знает ничего.

Покой – удел покойников:

живых

И мертвых

(ведь два сорта их).

Не верю в искренность

высокопарных фраз.

За ними прячут преступленья.

И коль с трибуны сладость полилась –

Вернейший это признак отравленья.

В мебельном

Очередь диванная.

Нету диванов!

Очередь, как водится,

чехвостит ветеранов.

И глядит холуйски завмагу в глаза.

Только понапрасну –

завмаг «завязал».

Очередь волнуется,

колышется,

потеет,

Жертву выглядывает.

А вот и она!

Старик с ветеранскою книжкой робеет.

Смотрит,

будто им проиграна война.

Очередь – стадо,

очередь – стая

(хотя и неповинна в очередях).

Очередь все слышит,

все видит,

все знает.

Ветеран – как меж ножей,

будто на углях.