Во временах и далях. Автобиографический роман - Татьяна Томилова

Я же, кроме дачного знакомства с Севой, других родственников своего возраста не знала. Как-то «тетя» Маруся (Мария Томилова-Никитина) привела с собой дочку, косоглазенькую и некрасивую. Не помню, чтобы за время визита мы с ней о чем-либо говорили. Танечка эта стала артисткой какого-то постоянно гастролировавшего театра, к тому же, по свидетельству мамы, очень даже хорошенькой. Где-то был еще и Сашенька, представленный мне, уже юношей, на родственном слете в Подольске.

Изредка наезжала (я, привыкшая ничего не уточнять, считала, что из Прибалтики), наполняя комнату низким насмешливым голосом, Ольга Карловна Балабина, «тетка Ольга», сестра рано умершей в Москве моей бабушки Марии Карловны Томиловой (урожденной Васильковской). Правда, приходили от нее открытки из Познани. Когда-то, забрав у овдовевшего и обремененного заботами главы семьи (моего деда) пятерых детей, она перевезла их в Петербург, где отдала двух мальчиков, Севу и Сережу, в Кадетский корпус, а Нину – в Смольный Институт для благородных девиц.

Нина – «смолянка»

Младшую дочь Ольги Карловны, маленькую «Мьелик», пришлось тоже похоронить, рядом с моей бабушкой, на Новодевичьем кладбище. Мама много лет переводила туда деньги на уход за обеими могилами. Какое-то время пыталась это делать и я. К моему немалому облегчению груз был снят неожиданным письмом от старшей Ольгиной дочери, Лили, взявшейся оплачивать могилы. Дама эта, изрядно пожившая заграницей, обосновалась в Прибалтике, наезжая в Ленинград и изредка нас в Эрисмана навещая (к маминому недовольству и даже ужасу). Помню, как в один из визитов Лиля поразила меня своим манто без пуговиц – мол, даме неприлично таскать что-либо в руках. Они должны лишь изящно кутать их обладательницу, придерживая изделие у горла и ниже. Подозревая подлую провокацию, мама запретила мне отвечать на ее письма.

Помню и высокого, худого, темноволосого юриста Колю, жившего под Подольском, по короткому посещению нас в Ленинграде незадолго до своей смерти от туберкулеза. Мама, с неудовольствием вспоминавшая время своих с ним забот, встретила его сдержанно. Мне он оставил маленькую фотографию двух своих дочек-школьниц, имен которых я не запомнила.

Судьбы других своих дядей не знаю, мама никогда о них не говорила. Однако недавно пришлось и мне услышать семейную легенду об одном из них, Всеволоде (мамином брате Севе), уже служившем в казачьем полку и во время гражданской войны попавшем в плен. За сопротивление при срывании с него погон их якобы заживо прибили к его плечам гвоздями. У нас в ворохе старинных безымянных фотографий есть одна любительская – несколько напряженно глядящего в объектив (очевидно, товарища) молодого всадника в казачьей фуражке на круто вздыбленной лошади.

Сева Томилов в казачьем полку

Слышала ли о его печальном конце мама? Кажется, Сева был ей ближе остальных детей. Меня она порой посвящала только в самые ранние воспоминания своего детства. О жизни семьи в «переломные годы» у нас, по понятным причинам, особенно же в моем присутствии, не распространялись. Не замечая особого тепла между мамой и родственниками, я и сама держалась с ними довольно отчужденно.

Но однажды, на пути из Алма-Аты домой в отпуск, по приглашению маминой тетки Лизы (Томиловой-Рытиковой), я остановилась на пару дней в Подольске. У Елизаветы Александровны, учительницы на пенсии, двадцать лет преподававшей в школе на Чукотке, я ночевала в крошечной комнатке на Красной улице, окруженная уходом и уютом. Утром, с меня, еще сонной, были даже сделаны два карандашных наброска некой молодой художницей. Торжественное знакомство с еще несколькими родственниками, в суете праздничного обеда мною не запомнившимися, состоялось уже на чьей-то другой квартире. Этот визит оказался единственным… Даже став постоянной жительницей Мытищ, добираться до Подольска мне утомительнее, чем съездить в Петербург. Да и к кому?

Гатчина

Возвращаясь памятью в Гатчину, я по-прежнему попадаю в страну нескончаемых лесов с глухими полянами и непроходимыми верстами малинников, безлюдных размытых дорог в неизвестные направления. Несмотря на неоднократные посещения дачи своей приятельницы в Гатчине-Варшавской и дворцово-паркового комплекса (частично восстановленного) в Гатчине-Балтийской, никак не могу выйти из своего первого о ней впечатления, сложившегося в пионерском лагере – кажется, в первое послевоенное лето. Мне было, вероятно, уже лет четырнадцать. В лагерь нас привезли на автобусе и к вечеру распределили по звеньям и палатам. Возможно, по старшинству меня назначили звеньевой, обременив ответственностью за исполнение звеном лагерного расписания, аккуратной застилки кроватей и дежурства по утреннему мытью полов в коридоре. Вечером же нас накормили в столовой, повергнув в изумление полной тарелкой манной каши и широким ломтем белого хлеба с маслом. За столом пошли тревожные толки, что этакое – для первого раза. Буфетчица, однако, смеясь, уверила нас, что так кормить будут всегда. Что скоро и этого нам покажется мало, и будет добавка.

Исполнять роль звеньевой я взялась рьяно, вставая раньше всех, для обретения сноровки в управлении постельным бельем. Надо ли говорить, что дома этому умению уделялось минимальное вниманье. Швабру с мокрой тряпкой я держала в руках впервые, но работа показалась проще, чем ожидалась. До завтрака надо было успеть во двор на зарядку, затем, с полотенцем на шее, – к установленным в ряд умывальникам. Нельзя было опаздывать на утреннюю линейку и подъем флага. Выстроенные по звеньям и отрядам в каре, при белых «верхах» и красных галстуках, мы выслушивали от начальства расписание на день. Дома в моем гардеробе белой блузки не оказалось; пришлось надевать белую мужскую рубашку, многослойно подворачивая рукава. Маме и в голову не приходила мысль их обрезать, а мне – попросить ее об этом. Лагерное начальство выговаривало за рубаху и мне, и маме, но дела не изменило. Расписание же было достаточно свободным. Правда, полное довольство жизнью, включая волнующие лекции местного краеведа, нарушали «массовки» (в основном – спортивные, из которых меня быстро исключали). Запомнился и поход – бесконечным шаганием по неудобной лесной дороге, и бессонной холодной, полуголодной ночью у костра. Утром лесник ругал вожатую за поломанные на топливо кусты и растащенные на шалаши стога. Сено пришлось сгрести. И долгий обратный путь был не весел. Романтики в этой «подначальной» затее я так и не ощутила.

В обычные же дни до обеда меня можно было найти на протекавшем по обочине лагеря звонком ручье, занятой промыслом – ловлей на вилку таившихся под камнями гольцов. Охота была непростой, от переворачивания камней и ледяной воды ломило руки и ноги, от солнечных бликов рябило в глазах. Добытых трех-четырех гольцов я несла на кухню. Добрая кухарка испекала их, нечищеных, на плите рядом с котлами и противнями готовящегося обеда. С кусочком хлеба я объедала рыбок до предполагаемых внутренностей, гордая умением добывать себе пропитание. После мертвого часа наступало время творчества. Невдалеке от моих охотничьих угодий обнаружились залежи прекрасной голубоватой глины, из которой я, имея опыт общения с пластилином, принялась создавать небольшой зоопарк. Хотелось вылепить грифона, или хотя бы сохранить у пантеры крылья. На улице Песочной еще и в блокаду одиноко стояла, не связанная с соседними домами, массивная арка «в никуда», с парой чугунных крылатых пантер наверху. Ничего прекраснее сочетания их точеных фигур с поднятыми на геральдический манер орлиными крыльями представить себе я не могла. Но мои глиняные изыски, высохнув, скоро отваливались. Да и само гибкое тело хищника приходилось творить лишь в позе скрадывания. Надо сказать, что мое хроническое отшельничество даже поощрялось – готовился межотрядный конкурс «Умелые руки». Дабы не быть обвиненной в отрыве от коллектива, я постаралась подрядить малолеток на сбор свежих репьев (репейника кругом росло вдосталь). Из них мы скатывали толстых мишек и котов с «цветущими» глазами. Право, получались они неплохо, при полной экономии клея и бумаги. И свежо выглядели среди приевшихся колпаков, масок и гирлянд.

Родители посещали нас еженедельно. Несмотря на хорошую кормежку, мы нетерпеливо ожидали гостинцев. Тут же их и поедали, уединившись с гостями на брошенных во дворе бревнах. Затем обычно, с разрешения начальства, уводили их в малинники. Вероятно, то были разросшиеся остатки довоенных сельских посадок, хотя никаких следов строений не обнаруживалось. Ягод была пропасть, причем разных сортов, от почти черных до янтарно-желтых. В город наши посетители уезжали тяжело нагруженными, но, надо думать, вдвойне довольными.