Арифметика войны - Олег Ермаков

Когда команда прикрытия погрузилась во второй вертолет и тот начал подниматься, их вертолет снялся с прикола над амфитеатром и пошел вперед. Мимо проплывали каменными ржавыми утюгами вершины гор. После бессонной ночи ломило виски. Мартыненко прикрыл глаза. Они никогда не выиграют здесь. Против них воюет все. Пустая засада, Олехнович злится и глупит. Над ним посмеются, когда он представит свои трофеи: двух несчастных караванщиков. Даже если из них выбьют признание, что с того? Караван они все равно упустили. Один из сотен, ежегодно пересекающих мифическую границу – линию Дюранда, по статистике. Кстати, даже если бы на этих семи верблюдах было оружие, это еще не означало бы, что сами погонщики враги. Здесь торгуют всем. Ружья и патроны в глазах торговца только товар, такой же как чайники и леденцы. Иногда караванщики везут оружие просто на рынок, никому конкретно. Покупатели всегда найдутся в этой стране воюющих гор.

Мартыненко открыл глаза, услышав голоса. В полумраке он увидел черные лица Нурдашонова и погонщика. Солдат кричал, наклонившись к нему. Рядом стоял Олехнович. Погонщик качал головой. Тогда Олехнович подошел к борту и резким движением раздвинул люк. Все смотрели на него, солдаты сдержанно улыбались. А они-то уж было разуверились в законе Олехновича. В проем бил холодный воздух и оглушительный рев и свист. Олехнович обернулся к погонщику с горбоносым удлиненным лицом и указал вниз, на граненые вершины, подернутые дымкой начинающегося самума. Погонщик молча смотрел. Олехнович вдруг шагнул к другому, с рукой на перевязи, и схватил его за шиворот, тот разинул рот в крике, задрыгал ногами, суя под нос старшему лейтенанту свою распухшую руку. Но Олехнович тащил его к провалу в небеса. Погонщик сопротивлялся, пытался упираться ногами, но разбитые башмаки скользили по металлу, тогда он раскинул руки крестом на выходе и тут же отдернул левую, перевязанную, словно обжегся, и сразу провалился навстречу еще сильнейшей боли. Его как будто сорвало, сдернуло с невероятной силой, и он исчез навсегда в суровых складках родных гор, растворился. Это было бессмысленно, абсолютно бессмысленно. Но все завороженно смотрели на это абсурдное представление. Даже Мартыненко не чувствовал в себе ни сил, ни желания его прервать. Это всегда оказывало такое воздействие. Тут же проносились мысли о клятве Олехновича, о Блыскове. Все цепенели, когда это начиналось. И все ждали этого. В основе действий старшего лейтенанта была какая-то примитивная, древняя наука – арифметика войны. Эту арифметику можно выразить формулой: минус-чужой дает плюс. Чем меньше непонятных чужих, тем больше надежд выжить своим. Олехнович уже был не человеком, а природным явлением, как самум, который так и не начался, к полку они подлетали снова в лучах солнца…

Никаких показаний Олехновичу не удалось выбить и у второго погонщика, с благородным лицом, – а он надеялся, что тот в страхе тут же наведет их на караван с оружием. И этот погонщик тоже ухнул в пропасть под дрожащим брюхом вертолета, и шагнул туда сам, за ним только накидка вскинулась. И все были подавлены и довольны увиденным, пережитым. Чужая смерть только вначале действует угнетающе, потом тебя охватывает радость, переходящая в эйфорию: и на этот раз не ты, ты – песчинка, пылинка, микроскопическое значение, – ты жив и все еще объемлешь мир непомерных величин, а не он – тебя. Ты – в плюсе. Хотя уже и порядком устал.

Но служба, война продолжалась. Олехнович отказался от очередного отпуска, отказался и Мартыненко. Начальство не возражало. Солдаты и прапорщик удивлялись. Что тут скажешь. Даже повара, клубные работники подключались к психическому полю войны, хотя и не в той же мере, что и разведчики, пехота. Разведчики и пехота были наэлектризованы, сквозь них проходил ток высокого напряжения. И часто солдаты, офицеры действовали вопреки логике, вот и все. Впрочем, логика тут была. Олехнович боялся, видимо, своего Максима; ну а Мартыненко не хотелось уступать сопернику.

Все устроилось неожиданно, соперничество прекратилось в один день, и отдохнуть Мартыненко все-таки довелось.

В этот день он играл в шахматы с Эдуардом Петровичем. Кэп любил разведчиков, на полковых и войсковых операциях один взвод всегда держал под рукой, называя его личной гвардией, не доверяя охрану КП пехоте. Часто ему приходилось защищать разведчиков от нападок начштаба и его присных. В полку было двоевластие.

Внезапно принесли шифрограмму. Эдуард Петрович читал ее над шахматами. Прочитав, поднял водянистые глаза на сероглазого старшего лейтенанта. И медленно сказал, что возле Рабата в кяризах трупы, гильзы от АК-74 и следы гусениц…

Мартыненко сразу понял: Олехнович.

Впервые Мартыненко бездельничал в то время, когда рота была на боевых, сидел в теплой комнате в чистой тельняшке, в выглаженном хэбэ перед шахматной доской. Ну да, только что прибыл из госпиталя, валялся три месяца, угодил туда прямиком из кяриза. История нелепая.

На очередном выходе нужно было проверить кяриз[3], добровольцев не находилось – совать голову в глотку дэва[4]. Мартыненко это разозлило, и он полез сам, хотя командир не должен этого делать. Ну, опять же, уставы – хороши на бумаге, на сыром зимнем ветру в степи близ кишлака без единого деревца (просто голые они не были заметны в тумане) бумажные предписания рвутся и расползаются в клочья. У Мартыненко был автомат, фонарик, гранаты на поясе, индпакет на рукаве. Следом полез солдат, татарин Сагаутдинов, по кличке Гриня. Их опускали на тросе в сырую мглу. Внизу с тихим хлюпом бежала подземная речка. Гриня попросился вперед. В голосе его не слышалось ни капли сомнения или надежды на то, что командир не пропустит, сам пойдет. Мартыненко это понравилось, Гриню он не пропустил, велел идти сзади. Включил фонарик. Некоторое время удавалось идти посуху, но вот берег скрылся в темной воде. Мартыненко послал вперед луч, собираясь поворачивать, как вдруг заметил вдалеке на противоположном берегу ящик. Привязав фонарик к стволу АК, вошел в воду. Она и летом-то была холодной, что говорить о зимней подземной реке. Добрался до дальнего уступа, осветил ящик, взялся за крышку и, легко подняв ее, откинул тряпку. В ящике были уложены винтовки, «Буры», или «Ли-Энфильды», бурами их прозвали из-за того, что их использовали еще в англо-бурскую войну, по крайней мере первые модификации. Посветил Грине, подзывая его. Нагрузил несколькими винтовками и приказал тащить назад. Дожидаясь, пока Гриня вернется, вдруг уловил запах табака или чего-то другого… чая, что ли? Мартыненко не курил, чутье отменное. Точно: откуда-то тянуло травянистым запахом. Решил пройти дальше. Здесь река делала крутой поворот. Шел по колено в воде. Заглянул за выступ, послав вперед луч фонарика – и сразу увидел большую пещеру, в которой с комфортом устроились несколько человек в чалмах, одни сидели, другие полулежали, держа в руках пиалы, наверное, из термосов: это была моментальная фотография, зрачки твои запечатлели ее на всю жизнь. В следующий миг афганцы закричали, Мартыненко тоже заорал, и фотография вскипела огненными рубцами и красными дырами, бил, пока не выпустил весь рожок, вставил тут же другой, но пулю заклинило. Оглохший побежал назад. «Что делать?!» – закричал Гриня, бредущий со второй гроздью винтовок по речке. Толкнул его, давай, мол, к выходу. Первым на тросе вытащили Гриню, Мартыненко в это время держал под прицелом галерею, взяв автомат у сержанта, но никто не появлялся из хлюпающей тьмы. Привязал к тросу последние винтовки, крикнул, чтоб поднимали. Трофеи поплыли вверх – и вдруг его ткнули лицом в каменную тьму, и сразу стало тихо.

Подземная тишина тысячелетий снизошла на него. Сколько она продолжалась, неизвестно. Могла бы продолжаться бесконечно. Но он открыл глаза и сообразил, что находится там же, в каменной утробе афганской земли. Лицо заливала кровь, голова гудела. Значит, кто-то дотянулся до него из пещеры, подумал он и выпустил очередь по галерее, пули завизжали, отскакивая от каменных стен, разбрызгивая воду. Сверху кричали что-то. Он задрал окровавленное лицо. Надо было отсюда выбираться. Взялся за трос и неожиданно наткнулся на «Ли-Энфильд» с тяжеленным прикладом, недоумевая, откуда он здесь взялся… И понял, что винтовка выскользнула из связки и ударила по голове. Повесив ее на плечо, начал выбираться. Рукавицы давно были утеряны, и трос ранил ладони. В голове мутилось, подкатывала тошнота, кровь текла за шиворот, напитывая воротничок хэбэ, тельняшку. Он был примерно на середине, когда внизу что-то глухо загудело, что-то несущееся по галерее, – и вырвалось ввысь, хлестнув по ушам. Взвыл от боли. Но сумел сообразить, что это было, и снова закричал: «Не бросать гранаты!» Последние метры подтягивался безумно долго. Слышал сквозь гул в ушах, как начальник разведки подбадривает: «Ну, ты же все можешь. Давай, парень» – «Не бросайте гранаты», – снова попросил. Протянулись руки, наконец ухватились за бушлат, поволокли вверх. Увидел заснеженную степь, стены вдалеке, технику, лица солдат – и отключился и не приходил в себя, пока не привезли в полк; следующий раз очнулся в Кабуле.