Ночь генерала - Вук Драшкович

– Давайте сразу ближе к делу, прошу вас, – сказал судья. – Расскажите, как и когда вы пострадали.

– От четников, в октябре сорок второго. Они ворвались в наше село как звери… Один из них вытащил нож и спросил меня, кто я такой. Я ответил, что я человек, крестьянин. Ну, нет, сказал он, я знаю, что ты коммунист, поэтому ложись на землю, и я тебя зарежу.

– А вы не помните поточнее, что именно сказал вам этот четник? – спросил прокурор.

– Если точно, то он сказал так: «Ложись, я тебя резать буду, мать твою миллион раз!»

– И что же было дальше?

– Дальше он мне перерезал горло. Вот, смотрите, – он задрал подбородок. – Когда он перерезал мне горло, я попытался бежать, но он вонзил мне нож прямо в сердце!

– Прошу вас правильно понять меня и извинить, – тихо произнес защитник Иоксимович. – Я не хочу, поверьте, ставить под сомнение те несчастья, которые вам пришлось пережить. Но все же мне непонятно, как это может быть, чтобы вы после того, как вам перерезали горло да еще и ударили ножом в сердце, оказались здесь, да еще и в роли свидетеля?

– Он хотел мне перерезать горло, но нож прошел только по коже. Вот, посмотрите, – он опять задрал подбородок. – Я уверен, что он метил мне прямо в сердце, но промахнулся и попал в левую руку. Буквально раскроил мне мышцу.

– Жгли ли четники дома? – спросил Минич.

– Да. Они подожгли несколько сел: Ковачевичи, Маглице, Копчичи и Орашац. Целых домов почти и не осталось. Расстреливали всех, кто ростом выше винтовки.

– Как это – выше винтовки?

– Очень просто. Поставят ребенка рядом с винтовкой и, если он хоть на палец выше, тут же его расстреливают.

– Вы по национальности – хорват?

– Да.

– Скажите, они в таких ситуациях убивали только мужчин?

– Да. А женщин они бросали в огонь.

– Сколько людей было тогда уничтожено?

– Мужчин – полторы тысячи.

– А женщин?

– Точно не знаю, а раз так, то и и не буду говорить.

– Откуда вам известно, что было убито именно полторы тысячи мужчин? – задал вопрос защитник Никола Джонович. – Это вы лично подсчитали?

– Нет. Так написано в газетах.

– В каких газетах?

– Ну, я вчера читал в газетах об этом.

– Пригласите свидетеля Лепосаву Прокич, – сказал судья. – Обвиняемый, вы хотите что-то сказать? Я вижу, вы подняли руку.

– Я… Да, я хотел… но теперь, кажется, не хочу.

– Почему?

– Даже царапина, нанесенная невинному и безоружному человеку, не может быть оправдана, поэтому мне так тяжело, мучительно слушать все это.

– Значит, вы раскаиваетесь? Вам стыдно? – с живостью подхватил прокурор.

– Нет, ни то и ни другое. Много из того, что я слышу, преувеличено или вообще вымышлено, хотя факт остается фактом – во время войны не бывает такой армии, которая не совершила бы хоть какое-то зло. Что касается меня, то лично я никогда не отдавал приказа убивать, мучить или грабить мирное население или пленных. Таких приказов нет и в том военном архиве, который вы захватили вместе со мной. Однако в моем архиве были попавшие мне в руки тысячи приказов партизанских командиров, где говорилось о том, чтобы расстреливать, резать, бросать живьем в ямы, грабить…

– Вы лжете! – вскочил со стула Минич и даже сделал шаг в сторону обвиняемого. Весь зал был на ногах, все кипело он свиста, рева и брани. Судье Джорджевичу потребовалось больше пяти минут, чтобы утихомирить разгневанную публику. Все расселись по местам и замолчали лишь после того, как судья пригрозил очистить зал.

– С Дражей что-то происходит, – прошептал Иоксимович своему коллеге Джоновичу, пока судья спрашивал у свидетельницы ее личные данные. – Он, кажется, приходит в себя.

– Откуда вы, товарищ Лепосава? – спросил судья.

– Из села Дубля в Мачве. Вот хорошо, хоть я сейчас расскажу все. Бородачи у меня сто раз требовали по десять тысяч динаров, – рассказывала она задыхаясь. – Они мне говорили так: «Тащи деньги или мы тебя, толстуху, на куски порежем и сварим из тебя мыло».

– Они именно так вам грозили? – спросил Иоксимович.

– Именно так, вот вам крест, – перекрестилась она. – Да этим свиньям, которые никогда не мылись и одежды своей не стирали, мыло и не нужно было, им кровь была нужна. А мы сейчас хотим, чтобы их судили, чтобы эти гады…

Генерал закрыл уши ладонями. Он не хотел всего этого слышать. Мысли его были мучительными, его охватило омерзение. «Сербия, Сербия, я тебя плохо знал! Сколько здесь скотов! Крестится и тут же лжет. Выучила все наизусть, как стишок… Немного попугали ее, немного ей заплатили, многих можно купить, и они становятся такими, что хуже не придумаешь. Я знаю, что по природе люди слабы и склонны к падению, но такое… да это женщина несравненно хуже и Минича, и Крцуна, всех их вместе взятых. А сколько таких по всей Сербии, сколько такого в самих нас?! Сегодня коммунизм, вчера турки… Из какого же мы материала и что изнутри нас разъедает и разрушает? Я никогда бы не смог поверить в такое человеческое падение. Милош,[17] ты был прав. За то, что ты убил Карагеоргия, да еще так трусливо и жестоко, я никогда не мог тебя принять, не мог признать твои заслуги даже там, где их следовало бы признать. Сейчас я понимаю твою жестокость по отношению к нашему народу, не имеющему души. Сегодня они остались такими же, как были тогда. Они не изменились. А если и изменились, то только в худшую сторону… Она еще будет здесь рассуждать, кто мылся, а кто нет! Надо было и мне вести себя, как князь Милош. Ярмо на шею, колокольчик и плетка. Таких людей только насилием можно заставить соблюдать хоть какой-то порядок. Насилием, бесчеловечным и слепым насилием. Милош это понимал. И Карагеоргий понимал. Саблю наголо, плетку в руку и – готово! Направо, налево – от души! Силой, только силой… Вот и этот пастух поет как заведенный, а сам даже не понимает смысла своих слов. Ссылается на Маркса! На товарища Марса… даже выговорить не может правильно. Не верю, что они его подучили, это он по своей воле, интуитивно, этот безграмотный пастух надеется понравиться прокурору, произвести хорошее впечатление и получить в награду что-нибудь получше. А возможно, он и не хочет награды. Лжет бесплатно, из чувства верноподданничества… А теперь на очереди рабочий. Вчера были учитель, почтальон, два солдата… сегодня мусульманин, наши ветераны с Салоникского фронта, крестьяне, пастухи, рабочие… Все сословия, все профессии, вся Сербия, все отбросы. Одно и то же… все говорят одно и то же. Как это жалко и гадко. Великий народ с великими моральными принципами! Кого я обманывал всю свою жизнь? Честь и способность приносить жертву во имя чести существуют только в наших народных песнях и сказках. Все мы Обиличи и Аввакумы, но только не в жизни, а в стихах и песнях, на праздниках, на ярмарках, на посиделках. Или в книгах, которые мы писали неискренне, писали для того, чтобы успокоить чувство раскаяния и забыть о своем позоре. А в сущности, если подумать спокойно, наши песни и наши народные сказители ничего не извратили, просто мы их неправильно поняли. Королевич Марко был вассалом, обычным турецким слугой, и песни этого не скрывают. Не скрывают они и того, что брат шел на брата, отец на сына, а сын на отца, кум у кума уводил жену, выкалывал глаза и топором проламывал грудь…»

– Пригласите свидетельницу Вукосаву Тркуляц.

– Я здесь, – сказала она, подходя к столу, за которым сидели судьи.

– Вы узнаете его? – прокурор указал пальцем на сидящего на скамье подсудимых. – Вас он тоже хотел перетопить в мыло?

– Сначала я хотел бы узнать ваши личные данные, товарищ Вукосава, – улыбнулся судья.

– Как скажете. Я честно расскажу вам все, что знаю о генерале Михайловиче.

– Для вас он не генерал, – сморщился судья. – Он вообще не генерал.

– А кто же он? – удивилась крестьянка.

– Он обвиняемый.

– Бог свидетель, это не так.

– Что вы сказали?

– Генерал Михайлович – это генерал Михайлович. Его обвиняет ваша партия и ваша сила, но не я! – неожиданно она повернулась в сторону генерала и поклонилась ему.

Его взгляд заискрился удивлением и смущением, в груди потеплело, и сердце забилось сильнее. Смешались вместе печаль и радость, гордость и сомнения только что мелькавших в голове мыслей, от которых оторвала его эта женщина.

– Вон, шлюха! – завизжал кто-то у него за спиной.

Весь зал вскочил со своих мест, все осыпали Вукосаву проклятиями. Двое парней, прорвав цепь охраны, бросились на Вукосаву и вцепились ей в волосы.

– Он генерал, и я за это хоть на виселицу пойду! – кричала она, пока охрана под крики разъяренной публики выводила ее из зала заседаний суда.

Последнее слово скажут другие

«Только бы этот кошмар поскорее закончился?» – думал он, глядя на микрофон, лежавший перед ним на деревянном столике, похожем на те, на которых на почтах граждане заполняют бланки и пишут адреса на конвертах. Время от времени он покашливал и вытирал белым платком пот со лба. На этом столике, только сегодня появившемся в зале суда, лежали его записи и краткий конспект того, что он собирался сказать.