Сидр и Рози - Лори Ли

Этим утром он сошел с судна в Бристоле, так он сказал, нанятый экипаж застрял в снегу, поэтому он завершил свой путь пешком. Он направлялся в коттедж своих родителей, чтобы преподнести им рождественский сюрприз; еще одна миля вверх по долине, еще одна миля сквозь снега — он просто не мог пройти мимо старого паба, разве же он мог?

Он стоял, картинно отставив ногу, привалившись спиной к стойке, выставив себя на обозрение всей компании. В угоду его резкому голосу паб сохранял молчание. Люди внимательно разглядывали его. Он там вполне преуспел, рассказывал он. Выращивая коров, он заработал кучу денег. Это довольно легко, если есть характер и не увязнешь в трясине, как некоторые… Старики слушали, а молодые настороженно наблюдали; масляные лампы отражались красными бликами в их глазах…

Он еще раз послал выпивку по кругу, и мужчины проглотили ее. Он рассказывал о мире, о его широте и богатстве. Он выговаривал старикам за их прожитые впустую жизни, а молодым за их безропотное смирение. Они батрачат на Сквайра и фермеров-арендаторов за нищие двенадцать шиллингов в неделю. Они живут на картошке и на поклонах, у них не найти даже жалкого лишнего соверена, они не видели в жизни ничего, кроме навоза и друг друга — ну, может быть, еще Строуда в субботу вечером. Знаете ли вы, чем он занимался? что он видел? что он сделал? Его бурое лицо пылало от виски. Он рассыпал пачку фунтовых банкнот на стойке и выудил массивные золотые часы из кармана. Это ерунда, хвастался он, это лишь малая толика. Они еще увидят его огромную ферму в Новой Зеландии — лошади, экипажи, мясо каждый день, и он никогда, никому не говорит униженно «сэр».

Старики продолжали молчать, проглотив бесплатную выпивку и время от времени хмыкая себе под нос. Молодые, прячась в тени, жадно глазели на мужчину, на его качающиеся золотые часы, и, по мере того, как он все больше пьянел, они все чаще переглядывались, а затем стали незаметно исчезать один за другим…

Внезапно погода снаружи сорвалась в настоящий снежный буран; ночь захлебнулась ослепляющим холодом, деревня плотнее закуталась в одеяла. Когда пивная закрылась и погасли лампы, новозеландец, наконец, собрался уходить — последним. Он отказался от фонаря, объяснив, что родился тут — не так ли? — и заплатил по счету золотом. Потом он застегнулся, прокричал «доброй ночи» и пошагал в сторону воющей долины. Согретый виски и мыслями о близком теперь доме, он быстро поднимался вверх по холму, горланя песню. Нашлись потом те, кто из своих постелей слышали эту его последнюю песню, прорывавшуюся сквозь вой бури.

Когда он дошел до каменного креста, навстречу ему выступила молодежь, тесная компания с набыченными от ветра головами.

— Эй, Винсент? — окликнули они его; он остановился и прекратил петь.

Они били его по очереди, сначала свалив на колени, потом вколачивая в снег. Чтобы обезопаситься, они наносили удары и после того, как он распростерся на земле лицом вниз, но еще стонал. Потом они разрезали на нем пальто, опустошили карманы, забросили тело за изгородь и убежали. Он был без сознания от ран и выпивки; буря бесновалась над ним всю ночь. Он не шелохнулся, оставшись на том месте, где лежал, и утром его нашли замерзшим до смерти.

Конечно, прибыла полиция, но ничего не нашла. Их расспросы натыкались на пустые взгляды. Но история быстро распространилась из уст в уста, ее намеренно довели до нас, детей, она была рассказана каждому взрослому и ребенку, чтобы мы знали все детали и могли спрятать подробности. В конце концов полиция уехала, оставив преступление неразгаданным; но ни мы, ни они не забыли…

Примерно десятью годами позже в деревне умирала одна старушка, и к концу у нее начались нелады с головой. Предмет ее сдвига каким-то образом выплыл наружу: ей казалось, что ее преследуют часы. «Часы, — без конца бормотала она, — они могут найти часы. Попросите мальчиков спрятать их получше». Внезапно у ее постели появился незнакомый мужчина в темном костюме, с блокнотом в руках. И пока она металась и бормотала, он сидел рядом и молча ждал, склонив голову к ее шевелящимся губам. Он был терпелив. Безымянный, он не суетился; он тихо просидел у ее постели целый день с открытым блокнотом, с карандашом наготове, с пустыми страничками, насторожившимися, как уши.

Наконец у старушки на мгновение прояснилось в голове, и она увидела сидящего около нее незнакомца. «Кто это?» — потребовала она у снующей рядом дочери. «Все в порядке, мама», — заботливо ответила дочь. Она склонилась над постелью. «Этот джентльмен — полицейский. Он пришел вовсе не для того, чтобы причинить нам неприятности. Он просто хочет узнать о каких-то часах».

Старушка кинула на незнакомца резкий, ясный взгляд и больше не издала ни звука; она просто откинулась на подушки, сомкнула губы, закрыла глаза, сложила руки и умерла. Это был конец слабости, которая могла бы стать опасной для ее сыновей; и незнакомец в темном костюме прекрасно понял это. Он поднялся, положил блокнот в карман и на цыпочках вышел из комнаты. Ее старый, пошатнувшийся, умирающий мозг был их последним шансом. Никаких других следов давнего события больше не объявилось, и загадка никогда не была решена.

Но молодые люди, которые собрались тем зимним вечером в засаде, продолжали жить среди нас. Я часто видел их в деревне: простые, веселые, тяжело работающие, добрые — надежные главы семейств. К ним никто не относился как к париям, и они явно не жили под каким-нибудь особым напряжением. Они принадлежали деревне, и деревня заботилась о них. В любом случае, теперь они уже все мертвы.

И беды, и сумасшествие не были таким уж личным делом, хотя их старались удержать в рамках деревни. Они разыгрывались перед нашими глазами под аккомпанемент пониженных голосов. Хорошо известен был случай мисс Флинн — самоубийство в Ашкомбе одинокой, отвергнутой красавицы, чей молчаливый, страдающий, отвернувшийся от жизни образ остается со мною до сего дня.

Мисс Флинн жила на другой стороне долины, в коттедже, повернувшемся лицом к Северну, чьи ряды аккуратно покрашенных окон дружно вспыхивали пламенем на закате. Она была высокой, худой, с белой, как одуванчик, огромной копной волос — настоящей прерафаэлитской красавицей. В ее саду, на яблоне, висела маленькая ветряная арфа, которая исполняла собственные мелодии, раскачиваясь под ветром. Мы с мамой часто проходили мимо ее дома и всегда заходили к ней. Но если приближались незнакомые люди, она поступала непредсказуемо — бросалась при виде них или в подвал, или к ним в объятия. Когда мы спрашивали о ней, Мать отвечала уклончиво: «Существуют и другие, гораздо большие, грешники — бедная душа».

Мисс Флинн любила нас, мальчиков, угощала яблоками, трепала волосы длинными желтыми пальцами. Мы любили ее тоже, хотя и побаивались ее метаний, ее волос, ее арфы на дереве, ее странной манеры разговаривать. Красота ее казалась нам замечательной, другой такой женщины в нашей местности не было; ее длинное, снежно-белое, светящееся лицо казалось нам таким же прекрасным и холодным, как у ангела в церкви.

Я помню, когда мы последний раз проходили мимо ее коттеджа. Наши глаза, как всегда, стали искать ее. Она сидела за витражным окном, которое раскрасило ее лицо во множество цветов. Мать весело окликнула ее: «Эй, мисс Флинн! Вы дома? Как поживаете, дорогая?»

Мисс Флинн выскочила к порогу, сначала долго рассматривала свои руки, потом взглянула на нас.

— Такие щекастые мальчики, — услышал я ее голос. — Так похожи на Моргана. — Потом она почему-то подняла ногу и показала на носок туфли. — Мне очень плохо, миссис Эр, — пожаловалась она.

Раскачиваясь на ходу, она пошла к нам, накручивая на палец прядь волос. Ее лицо сияло белизной дневной луны. Мать разразилась квохчущими сочувствующими междометиями, а потом заявила, что западный ветер вреден для нервов.

Мисс Флинн обняла Тони с какой-то отвлеченной страстностью и тяжело уставилась в даль над нашими головами.

— Мне очень плохо, миссис Эр — из-за того, что я должна сделать. Опять моя мать — вы же знаете. Я пытаюсь держаться подальше от ее злого призрака. Но она не оставляет меня в покое по ночам.

Вскоре мы уже спешили прочь, хотя нам, детям, уходить вовсе не хотелось. «Бедная, бедная душа, — вздыхала Мать. — А она ведь почти госпожа…»

Несколькими днями позже, утром, мы сидели у себя на кухне, ожидая, когда Фред Бейтс принесет молоко. Вероятно, было воскресенье, так как завтрак оказался испорченным; а на неделе это не имело значения. Все ворчали; каша подгорела, а чай задерживался. Когда Фред наконец появился на полтора часа позже, его глаза туманились от слез.

— И где же это вы задержались, Фред Бейтс? — закричали сестренки; никогда прежде он не опаздывал. Это был худой, невысокий паренек лет семнадцати, с головой, похожей на ершик для мытья бутылок. Но этим утром кошка не стала виться у его ног, и он не ответил девочкам. Он просто зачерпнул нам нашу обычную меру, сопя и бормоча «черт побери» себе под нос.