Женщина нашего времени - Рози Томас

Саймон предполагал, что Харриет не была счастлива, но он и не придавал этому большого значения, потому что и сам не надеялся на счастье.

— Здесь есть какая-нибудь надпись? Это по-китайски?

Вопросы.

— Это по-японски, — ответил ей Саймон.

Плотина взорвалась вместе с этими словами. Изображения и звуки, запахи, которые душили его, затопили все. Отвратительный поток снес его с верстака, с его оплота в другое место. Он стал другим человеком.

Лейтенант Арчер, Королевская артиллерия. Заключенный военного лагеря в Шамшуйпо, Гонконг, весна 1942 года.

Саймон внимательно посмотрел в темноту своей кухни, не видя девушки, не замечая ничего другого, а представляя только ужас лагеря. Он мгновенно вернулся туда и как всегда понимал, что ничего не сделает и даже не сможет сделать для того, чтобы уничтожить все то, что он знает об этом месте.

Запахи были невыносимы.

Через сорок лет Саймон Арчер мог попытаться закрыть глаза и заткнуть уши, но запахи все еще ползали внутри его головы, заставляя разлагаться кости его черепа.

Всюду вокруг него были мертвецы. На бетонном полу тюрьмы стояли переполненные дизентерийные ведра, а больные валялись в беспорядке, слишком слабые, чтобы двигаться.

Запахи разложения и смерти были частью самого воздуха, заполненного, в основном, запахом скудных порций серого риса.

Этот запах стал как бы пятой конечностью, которую лейтенант Арчер тащил за собой везде, даже вне лагеря, в рабочих командах в аэропорту Кай-Так, на свалках обмундирования, куда гоняли их японские завоеватели. Страдания от голода и болезней, казалось, были частью другого человеческого тела, так как он мог смотреть на них без всяких эмоций. Иногда он слышал стоны и крики других людей, но себе он не позволял ни звука. Он мог отворачиваться от всего жалкого и отвратительного до тех пор, пока вскоре не отпала необходимость делать даже это немногое, потому что все вокруг становилось совершенно обыденным из-за многократного повторения, и он стал совершенно безразличен ко всему окружающему так же, как к крысам, которые бегали по всем лежащим вокруг.

И только много позже эти картины стали повторяться, мучая его. Голод, хамство и болезни. В Шамшуйпо Саймон знал все, что ожидает его и еще пять тысяч узников лагеря. Он стал считать умирающих и тех, кто уже умер, счастливцами.

Но в ответ ему всегда приходила мысль о том, что у него дома, в Англии, есть жена Розмари и маленький сын, которого он еще не видел. Хотя Саймон весьма абстрактно представлял себе, что происходит дома во время этой войны, он всегда видел свою семью, окруженную как бы легким ореолом от отсвета пламени, и с болью вспоминал радости любви и семейной жизни. И к нему возвращалась жажда жизни, разгорающаяся еще сильнее.

Лейтенант Арчер в одной набедренной повязке, схваченной узлом между ног, кишащий паразитами и измученный недоеданием и тяжелой работой на строительстве взлетной полосы аэропорта Кай-Так, сидел на бетонном полу и играл с разбитой доской от упаковочного ящика. Он крутил в руке деревянную стойку, а в голове у него путались цифры. В их мерзком лабиринте их неприступная логика помогала ему оставаться глухим и слепым ко всему окружающему.

Медленно, но настойчиво, Саймон познавал числа в этой игре. Ему нужны были маркеры, и он собрал пуговицы с разорванной одежды. Вне лагеря, в рабочей команде, он увидел участок земли с большим скоплением круглых, гладких камешков, которые он подобрал и, спрятав во рту, принес в Шамшуйпо.

Когда одни кричали от мук, а другие молча скрежетали зубами, Саймон наклонял свою доску под углом и отпускал камешки катиться вниз по канавке. Он думал о вариантах выбора и возможностях, обо всех плодотворных возможностях свободы, которая была закрыта для него, и воссоздавал все эти возможности в игре. Он старался вырезать из веточек вилку, хотя это желание и было безнадежным, так как у него не было ни ножа, ни какого-либо другого острого инструмента. Тогда он начал собирать использованные спички. Все японские охранники курили, и бросаемые спички были как щедрый дар. Даже заключенные могли иногда курить. Они собирали мух, которые роями летали по лагерю и также докучали охранникам. За сто мертвых мух — одна сигарета.

Саймон ползал среди валяющихся людей и собирал обгоревшие спички. Он сделал подобие клея из тайно сохраненных зерен вареного риса, растерев их в тонкую серую пасту. Он склеивал спички вместе в форме вилки. Шарики катились и падали, проходя через вилки воротец тогда, когда Саймон открывал их. Он мог открыть или закрыть воротца, создавая, таким образом, незначительные возможности для выбора. После некоторого раздумья он прибавил числа, поставив перед собой новые и более сложные задачи, и стал царапать колонки цифр на бетонном полу.

Он горбатился над своей доской так, как будто она обещала ему свободу.

Со временем игра привлекла внимание тех заключенных, которые могли замечать хоть что-нибудь вокруг себя. Саймон показал нескольким из них, как устанавливать пуговичные маркеры и запускать шарики, которые должны катиться по своим путям из спичек, чтобы встретиться с ними. Ни один из них не обладал ни энергией, ни умением для того, чтобы утруждать себя, и интерес к игре быстро затух. Он мог заниматься своим устройством и один, улучшая его и складывая в голове числа.

Охранники не считали нужным беспокоиться из-за какой-то штуковины из палочек и камешков, однако Саймон обычно прятал ее под своим рваным одеялом, когда кто-то из них был рядом.

Однажды, увлеченный наблюдением за камешками, бегущими по тем путям, которые он определил для них, он не заметил охранника, прозванного Толстяком, который двигался между лежащими заключенными. Толстяк останавливался через каждые несколько метров, чтобы указать на человека, которого затем резко ставили на ноги и выталкивали прочь. Толстяк выбирал тех людей, у которых еще оставались хоть какие-то силы. Очевидно, была работа, которую должны были выполнить несколько заключенных, еще пригодных для этого.

Было уже слишком поздно, когда Саймон заметил это. Его взгляд встретился с глазами жирного охранника, который ответил тем, что указал прямо на него. Запоздалым автоматическим движением Саймон попытался накрыть доску своим одеялом. В тот момент, когда напарник Толстяка поднимал его на ноги, Саймон заметил, что глаза охранника вспыхнули любопытством к его игре. Он показал пальцем на игру и кивнул.

Игра была извлечена японцами для осмотра.

Саймон ждал. Ему ничего и не оставалось, кроме как наблюдать. Он увидел, как большое, блестящее и круглое лицо Толстяка склонилось над игрой. Валы мяса раздували его китель, а широкие черные дуги выступали из подмышек. Когда он стоял возле него, Саймон ощутил жирный рыбий запах, контрастирующий с общим смрадом Шамшуйпо.

Охранник взглянул на него, в его узких, черных глазах мелькнули яркие искорки интереса.

— Что? — спросил он Саймона.

Толстяка ненавидели за то, что он знал всего только несколько английских слов, а также за его внешний вид и поведение. Саймон скрыл свой страх и отвращение за вежливой улыбкой. Он выглядел, как оскалившийся череп.

Он ответил:

— Это игра. Игра на смекалку и умение считать, включающая установку различных комбинаций двухходовых воротец, позволяющих шарикам достигать предварительно установленных маркеров, проходя через лабиринт. Каждым воротцам присваивается числовое значение, и все они складываются по мере продвижения шариков к своим маркерам. Наименьшее число выигрывает.

Охранник уставился на него, на его лице была маска подозрительности. Саймон понимал, что он не может понять больше двух слов в его вежливом объяснении. Он еще шире улыбнулся и собрал пуговицы для того, чтобы их переставить.

— Это делается примерно так. Числа образуют свой собственный лабиринт, необыкновенно логичную конструкцию, без цвета, без запаха, прекрасную и безопасную. В отличие от этого ужасного места.

Охранник моргнул. Саймон пустил шарики по образованным спичками канавкам. Все наблюдали за их движением.

Лицо Толстяка расплылось, как сочный фрукт, в широкой улыбке, похожей на улыбку Саймона.

— Ловко, — сказал он и протянул огромную руку к пуговицам.

Саймон дал ему сыграть с самим собой. Теперь он еще сильнее ощущал запах, исходивший от охранника, и чувствовал, что эта близость заставляет его дрожать от страха. Толстяк был поглощен, но его спутники громко окликнули его. С большим неудовольствием он поднял голову, а затем швырнул кусок ящика обратно Саймону. Он поднял вверх большой палец величиной с банан, указывая, что доска должна быть снова спрятана под одеяло. Как он приказал, так Саймон и сделал.