Прогулка заграницей - Марк Твен

На сценѣ нѣмецкихъ театровъ перемѣна декорацій производится весьма быстро к отчетливо; по крайней мѣрѣ, такъ было, когда я смотрѣлъ «Короля Лира». Если нѣмцамъ требуется замѣнить лѣсъ какимъ-нибудь храмомъ, то вы не увидите, что лѣсъ вдругъ раскалывается пополамъ и съ крикомъ убѣгаетъ, представляя вамъ уничтожающее всякую иллюзію зрѣлище рукъ и пятокъ двигающей его силы — нѣтъ, у нихъ на мгновеніе падаеть занавѣсъ, при чемъ за нимъ не слышится ни малѣйшаго звука, когда же онъ вновь поднялся, лѣсъ уже исчезъ. Даже когда перемѣняютъ декораціи на всей сценѣ, то ни тогда не бываетъ никакого шума. За весь спектакль въ этотъ вечеръ занавѣсъ ни разу не опускался болѣе какъ на двѣ минуты. Оркестръ играетъ только до начала спектакля передъ поднятіемъ занавѣса; затѣмъ онъ совсѣмъ удаляется изъ театра. Да для музыки нѣтъ и времени, такъ какъ антракты для смѣны декораціи не длились даже и двухъ минуть. По крайней мѣрѣ, я лично двухминутный антрактъ видѣлъ всего разъ и то не здѣсь, а въ какомъ-то другомъ театрѣ.

Какъ-то разъ я былъ на концертѣ въ Мюнхенѣ и тоже наблюдалъ за публикой, которая поспѣшно входила въ театръ. Какъ только стрѣлка часовъ подошла къ цифрѣ семь, тотчасъ же началась музыка, и всякое движеніе въ зрительномъ залѣ прекратилось — не видно было нк стоящихъ, ни разгуливающихъ въ проходахъ, ни проталкивающихся къ своимъ мѣстамъ; потокъ входящихъ какъ будто бы изсякъ.

Сидя на своемъ креслѣ, я все ожидалъ появленія какого-нибудь запоздавшаго, который съ билетомъ въ рукахъ будетъ разыскивать свое мѣсто и протискиваться черезъ мои колѣни, но былъ чрезвычайно пріятно разочарованъ; ничего подобнаго не случилось и я безъ помѣхи въ теченіе 15 минутъ слушалъ музыку. Но только-что замерла въ воздухѣ послѣдняя нота, какъ движеніе въ залѣ возобновилось. Дѣло въ томъ, что всѣ запоздавшіе, какъ только началась музыка, не идутъ сейчасъ же въ залъ, а ожидаютъ окончанія пьесы въ удобно устроенномъ фойе.

Въ первый разъ въ жизни пришлось мнѣ увидѣть, что этотъ разрядъ преступниковъ лишенъ обычной своей привилегіи отравлять удовольствіе всей остальной ни въ чемъ неповинной публикѣ. Нѣкоторые изъ нихъ были довольно важныя отцы, но тѣмъ не менѣе, и они должны были дожидаться въ фойе на глазахъ у двойного ряда ливрейныхъ лакеевъ и женской прислуги, спиною подпиравшей стѣны прихожей, а въ рукахъ державшихъ пальто и накидки своихъ господъ.

У насъ не было лакеевъ, чтобы хранить верхнюю одежду, а брать ее съ собой въ концертный залъ воспрещается; затрудненіе это уладилось тѣмъ, что при театрѣ имѣется особая прислуга какъ мужская, такъ и женская, которая беретъ на себя попеченіе о вещахъ зрителей. Одному изъ такихъ служителей отдали и мы свое платье, получивъ взамѣнъ квитанцію; установленная цѣна — 5 центовъ вносится впередъ.

Въ Германіи слушаютъ оперу не такъ, какъ у насъ; я хочу сказать, что нѣмцы слушаютъ все до послѣдней ноты, мы же обыкновенно конецъ аріи заглушаемъ настоящимъ землетрясеніемъ изъ апплодисментовъ. Въ результатѣ мы только обкрадываемъ сами себя и лишаемся лучшаго, такъ какъ всѣ заключительныя, по большей: части наиболѣе красивыя нотки каждой арій или дуэта, для насъ совершенно пропадаютъ; мы выпиваемъ свою виски, но оставляемъ сахаръ на днѣ стакана.

Впрочемъ, нашъ обычай апплодировать и во время хода пьесы, не дожидаясь конца акта, мнѣ нравится болѣе, чѣмъ обычай апплодировать только тогда, когда занавѣсъ опускается, какъ это принято въ Маннгеймѣ. Я просто не понимаю, какъ можетъ актеръ увлечься и правдиво изобразить какую-нибудь сильную страсть передъ холодною, молчаливою публикой. Мнѣ кажется, что онъ долженъ чувствовать себя въ очень глупомъ положеніи. Мнѣ даже больно становится, когда я вспоминаю, какъ въ ту ночь этотъ старый нѣмецкій Лиръ бѣсновался и метался по сценѣ, не встрѣчая, повидимому, отъ зрителей никакого сочувствія, не слыша ни одного апплодисмента до самаго конца акта. Мнѣ сдѣлалось какъ-то не по себѣ, когда настала та глубокая, торжественная тишина, которая слѣдуетъ всегда за бурными и шумными взрывами чувства этого несчастнаго старика. На мѣстѣ артиста я просто не выдержалъ бы. Изъ опыта я знаю, какъ скверно и глупо себя чувствуешь, когда настаетъ такое молчаніе. Мнѣ вспоминается одно происшествіе, котораго я былъ очевидцемъ и которое… но лучше я разскажу все по порядку:

Однажды вечеромъ на одномъ изъ пароходовъ на Миссисипи, въ койкѣ спалъ мальчикъ, высокій длинноногій мальчикъ лѣтъ десяти; спалъ онъ въ одной коротенькой ночной рубашкѣ; эта была первая его поѣздка на пароходѣ, которая такъ сильно утомила его своими впечатлѣніями и новизной, что онъ отправился въ постель съ головою, полною всякихъ взрывовъ, пожаровъ и прочихъ ужасовъ. Часовъ около 10 вечера въ дамскомъ салонѣ сидѣло общество дамъ около 20-ти, занимавшихся разговоромъ, шитьемъ, вышиваніемъ и проч.; среди нихъ находилась какая-то добрая, почтенная старушка съ круглыми очками на носу, занятая своимъ рукодѣліемъ. Вдругъ, въ самую середину этого мирнаго общества, влетаетъ нашъ тонконогій молодецъ, въ своей коротенькой рубашенкѣ и, поводя дико глазами, съ волосами поднявшимися дыбомъ, кричитъ: «Огонь, огонь, прыгай, спасайся, пароходъ въ огнѣ, нельзя терять ни минуты!» Всѣ дамы посмотрѣли на него и улыбнулись, но ни одна не пошевелилась; старушка же спустила свои очки пониже, и поглядѣвъ поверхъ нихъ на мальчяка, мягко сказала: «Но ты такъ можешь простудиться, мой милый. Бѣги скорѣе назадъ и застегни свою запонку у рубашки, а тогда приходи и разскажи намъ въ чемъ дѣло».

Это было ушатомъ холодной воды на взволнованнаго бѣдняка. Онъ думалъ быть какимъ-то героемъ — виновникомъ дикой паники, а вмѣсто того всѣ преспокойно сидѣли на своихъ мѣстахъ и насмѣшливо улыбались, а старушка еще даже пошутила надъ его страхами. Я повернулся и смиренно отправился во-свояси, такъ какъ мальчикъ этотъ былъ я, и больше никогда въ жизни не интересовался пожарами какъ во снѣ, такъ и на яву.

Мнѣ говорили, что въ Германіи какъ въ оперѣ, такъ и на концертахъ не принято требовать повторенія; хотя бы зрителямъ до смерти хотѣлось еще разъ услышать какую-нибудь арію, все же никто не рѣшится требовать повторенія ея и тѣмъ нарушить правила приличія.

Повторенія могутъ требовать одни короли, но это уже совершенно иное; всякому пріятно, когда король что-нибудь одобряетъ, а что касается до артиста, отъ котораго король требуетъ повторенія, то гордость его и восторгъ просто безпредѣльны. Впрочемъ, бываютъ и такія обстоятельства, когда требованіе повторенія, даже королемъ…

Но лучше я разскажу весь эпизодъ. Король Баварскій — былъ поэтъ и имѣлъ присущія всѣмъ поэтамъ странности, съ тѣмъ, впрочемъ, отличіемъ отъ всѣхъ прочихъ поэтовъ, что могъ удовлетворить всякую свою причуду, въ чемъ бы она ни выражалась. Онъ былъ влюбленъ въ оперу, но не любилъ сидѣть въ театрѣ вмѣстѣ со всей публикой, и вотъ, въ Мюнхенѣ, не рѣдко, когда опера уже кончалась и артисты смывали свою гримировку и снимали костюмы, отъ короля приходило приказаніе загримироваться и одѣться снова. Затѣмъ являлся король безъ всякой свиты и артисты принуждены были начинать вновь ту же оперу, и играть въ совершенно пустомъ театрѣ передъ единственнымъ зрителемъ. Однажды ему пришла въ голову странная затѣя. Надъ всею обширною сценой придворнаго театра уложенъ цѣлый лабиринтъ водопроводныхъ трубъ, просверленныхъ мелкими отверстіями, изъ которыхъ въ случаѣ пожара можно пустить на сцену безчисленное множество тонкихъ водяныхъ струекъ. Количество истекающей воды можно регулировать по желанію и въ случаѣ нужды устроить на сценѣ настоящій потопъ. Директорамъ нашихъ театровъ не мѣшало бы обратить вниманіе на подобное устройство. Итакъ, король былъ единственнымъ зрителемъ. Шла опера, одно изъ дѣйствій которой должно происходить въ бурю. Въ свое время оркестръ началъ подражать разъяренной стихіи; загремѣлъ музыкальный громъ, завылъ и засвистѣлъ вѣтеръ, забарабанилъ дождь. Интересъ у короля постепенно возрасталъ и, наконецъ, перешелъ въ настоящій восторгъ.