Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е) - Коллектив авторов

Книга создала сильный «эффект реальности»: лейтмотивом буквально всех писем стали вопросы о том, действительно ли существует такой класс и такие дети и что с ними стало теперь, через несколько лет после описываемых событий (книга заканчивалась празднованием Дня Победы в мае 1947 года, а вышла в конце 1949-го). Некоторые корреспонденты предлагали, а порой и умоляли написать продолжение.

Эффект правдоподобия достигался также и тем, что героиня Вигдоровой не шла уверенным шагом по заранее известному пути, а сомневалась, колебалась, ошибалась – и расстраивалась из-за своих ошибок. Такой тип описания педагогического опыта был не нов в литературе – он брал начало еще в сочинениях Руссо, в России в XX веке был продолжен в книгах С.Т. Шацкого и был применен А.С. Макаренко в его «Педагогической поэме». Однако некоторым читателям такие эксперименты, осуществлявшиеся под издательской маркой «Детгиза», казались опасными: «Но мое мнение[: ] издательству Детгиза нужно было подумать можно ли эту книгу вручить своим маленьким читателем? (так! – М.М.) Если это они объясняют тем, что дети должны ознакомиться с профессией учителя – то мне представляется дети многое поймут неправильно. Прочитав они начнут сравнивать, рассуждать и делать неправильные выводы по отношению к своим учителям», – писала одна московская учительница. Выработка самостоятельного мышления, как выяснилось, имела свои пределы: оно должно было заканчиваться там, где речь шла об авторитете педагога, – это был тот вопрос, по которому детям ни в коем случае нельзя было «сравнивать» и «рассуждать».

И педагоги, и школьники 1940-х хорошо помнили о том, что введенные в 1943 году «Правила для учащихся» требовали «беспрекословного подчинения» учеников преподавателю. Книга Вигдоровой, с отчетливо проведенной в ней идеей постоянного учения учителя у его подопечных, с описаниями учительских ошибок, сомнений и промахов, явно с этим требованием расходилась и отчетливо обнажала несовместимость идеи «индивидуального подхода» с дисциплинарной системой сталинской школы.

По косвенным признакам можно предположить, что описаний ошибок и неудач в книге должно было быть еще больше. Вигдорова писала одной из своих корреспонденток, провинциальной учительнице: «Вы пишете: “Слишком уж у М. Н-ны все удачно”. Я согласна с Вами: в книге мало горечи. Ее должно было быть больше. В жизни работа учителя труднее, чем это описано в “Моем классе”. Даже в Вашем небольшом письме видно, сколько сомнений, неуверенности и огорчений бывает у того, кто начинает трудный учительский путь. Но мне казалось, что читатель почувствует: не все удалось М. Н-не. Еще не преодолен эгоизм Морозова. Не справилась она с Трофимовым. Не нашлось общего языка с матерью Лаврова. Видно, трудно было сказать об этом отчетливее, яснее».

Письмо одного из друзей писательницы, читавшего книгу сначала в рукописи, а потом уже в детгизовской редакции, свидетельствует о том, что по мере прохождения через редакционные и цензурные инстанции текст претерпел серьезные редакторские и цензурные вмешательства: «Книгу сильно “отредактировали”. Выбросили все спорное насчет педагогики, убрали много хороших страниц и отлакировали». Однако «лакировка» все же сохранила несколько очень важных эпизодов и деталей, о значении и воздействии которых я еще скажу ниже.

Конечно, активнее всего читатели реагировали на гуманистические идеи книги. Радиожурналистка из города Свободного (Амурская область) начала одно из своих писем моралистическим четверостишием собственного сочинения:

«Здравствуйте, скромный автор хорошей книги!Хочу, чтоб смогли вы понять,Что в жизни большая утеха —Ценить, понимать, уважать,Любить и беречь человека!» —

и тут же прокомментировала его в прозе: «Думаю, что не ошибусь, если скажу, что в своей книге “Мой класс” Вы проводите наряду с мыслью “Будущее наших детей, нашего народа – в руках учителя, в его золотом сердце” и эту мысль».

Многие учителя и студенты признавались, что узнали из этой книги о методах и приемах педагогической работы больше, чем из всех прочитанных учебников и прослушанных курсов педагогики в училищах и институтах. Ленинградская корреспондентка Вигдоровой Р.М. Ривкина выразила эту мысль лаконичной формулировкой собственной дочери:

«Моя дочь – студентка 3го курса Педагогическ[ого] Института сказала о Вашей книге следующее:

“Если бы вместо психологий и педагогик заставляли в Вузе сдавать экзамен по Вашей книге – это принесло бы гораздо больше пользы будущим педагогам. Когда она учила педагогику и психологию, она громко взывала: “Где же примеры? Дайте мне примеры!” – шутила она горькой шуткой. И Ваша книга – это то, что нужно. Это те примеры, о которых мечтала моя дочь».

Учительница 629-й московской школы Баулинс назвала «Мой класс» «настольным пособием для студентов и учителей» (подчеркивание в оригинале. – М.М.): такой квалификации, пожалуй, не удостаивалась в то время ни одна книга по педагогике – научная, популярная или методическая.

Бывший однокурсник Вигдоровой по педагогическому институту, работавший в те годы заместителем декана одного из провинциальных педагогических вузов, говорил о двойном предназначении повести – по его мнению, она будет непосредственно воздействовать на школьных учителей, так как в ней «рассказано о том, чего не прочитаешь ни в одном учебнике, не услышишь в институте от профессоров психологии, педагогики, частных методик», но в то же время станет и вызовом тем самым вузовским преподавателям «педагогики и методик» и заставит их «изменить стиль своей работы и быть более тесно связанным с жизнью, практикой школы».

Книга Вигдоровой очень оперативно выполнила ту роль, которую, по замыслу А.Г. Калашникова и его коллег, должны были исполнить придуманные ими многочисленные институции по изучению «опыта лучших учителей». Повесть давала многим работникам системы образования не столько даже конкретные советы, сколько новый взгляд на взаимоотношения учителя с детьми, устанавливала иную систему ценностей, которая на поверку оказывалась многим учителям гораздо ближе, чем порядки сталинской школы, внутри которых они существовали. «Не знаю, может быть настоящие, большие педагоги сами так же хорошо знают душу и подход к душе ребенка, – писала Вигдоровой ее дальняя родственница, – но мне, простой руководительнице в детском туберк[улезном] санатории – этот рассказ кажется в полном смысле слова откровением, такую массу ответов и указаний дает он мне на многие недоуменные моменты».

Читательские письма рассказывают и о том, как «Мой класс» подталкивал учителей к реальному пересмотру основ собственной педагогической работы – а ведь именно этого так ждали от них «борцы с формализмом» и сторонники «индивидуального подхода» из Министерства просвещения. Учитель Мало-Истокской средней школы № 9 Арамильского района Свердловской области описывал в письме реакцию одной из своих коллег: «Одна из преподавательниц, прочитавши “Мой класс”, сказала: “Мне стыдно, стыдно, мучительно стыдно за свой класс, за свою работу. Хотя меня и хвалят и в пример ставят другим, и даже премируют, но теперь, прочитавши книгу Вигдоровой, я вижу, что я ничто, что в моем классе не ведется никакой настоящей воспитательской работы, что я неверный взяла подход к ребятам, я все время думала, что дисциплина покоится на строгости, на криках, на наказаниях. Теперь же я вижу, что любовью можно больше сделать. С любовью можно и коллектив создать, и дисциплину наладить, и доверие приобрести и стимул к работе повысить. Отныне я бросаю свою систему и буду подражать только Вигдоровой. Глубокое, сердечное спасибо ей за то, что она раскрыла мои глаза на ошибки и заблуждения юного педагога, за то, что она сеет “разумное, доброе, вечное”» (курсив мой. – М.М.).

Учительница 629-й московской школы Баулинс очень чутко разглядела эпистемологическую нишу, в которую попадала книга «Мой класс». В ее письме начала 1950 года мы впервые встречаем выражение, рождение которого традиционно приурочивается к середине 1980-х: «Марина Николаевна – педагог-новатор. Она не успокаивается на достигнутом в воспитании своего класса. Она ищет все новые и новые пути».

«Мой класс», несомненно, очень тесно связан с образовательной политикой того времени. В официальном отзыве на книгу, составленном аспиранткой кафедры психологии МОПИ Э.Ш. Натанзон, индивидуальный подход назван первым в списке «актуальных достоинств» книги162. Интересно, что чуть раньше, в конце 1948 года, в том же «Детгизе» вышла другая книга, во многом созвучная «Моему классу». Она называлась «Записки вожатой» и была написана старшей вожатой одной из московских школ Зоей Баландиной при литературной обработке писательницы Софьи Черняк. Рецензируя эту книгу в журнале «Вожатый», А. Левшин в качестве главного ее достоинства указывает на тот же самый аспект учительской (вожатской) работы: «Хорошо показано в книге, какую важную роль в работе вожатого играет умение наблюдать детей и понимать их психологию. <…> Вдумчивое изучение особенностей каждого ребенка позволило старшей вожатой найти “ключик” ко многим из них, правильно использовать их склонности и энергию»163.