Незримый рой. Заметки и очерки об отечественной литературе - Гандлевский Сергей Маркович

Петр Вайль рассказывал, как на одном нью-йоркском чтении Лосева в зале сидели в общей сложности четыре человека: Генис с женой и Вайль с женой. Автор невозмутимо отчитал всю программу и пригласил присутствующих в ресторан – обмыть это событие. Здесь приходит на память афоризм: выигрывая, ты показываешь, что ты можешь; проигрывая – чего стоишь.

Жили супруги Нина и Леша Лосевы в горах, точнее – в лесистых холмах Нью-Хэмпшира вблизи границы с Вермонтом, и в первый свой приезд я попросил хозяина объяснить мне, как пройти от их дома до ближайшего леса. Лешино объяснение заканчивалось словами “а потом вы перелезете через плетень и окажетесь в лесу”. С удивлением я последовал его совету (все‐таки сигать через заборы – странное занятие для чинной и благоустроенной Новой Англии), а на обратном пути увидел чуть в стороне калитку, о существовании которой Лосев, оказывается, не подозревал и долгие годы, кряхтя, преодолевал препятствие из жердей и прутьев. Меня такое мальчишество развеселило.

Но в искусстве он был по‐мужски отважен и умел извлекать трагическую поэзию высокой пробы из самого бросового сырья.

Я рад за читателей, которым предстоит, возможно впервые, познакомиться с этим прекрасным лириком.

I

* * * Цитата – цикада. Осип Мандельштам 1. Мышек не слишком проворные тушки мешкают в жухлой траве. Остов оржавевшей раскладушки на заглохшей тропе. Крепкое, вьющееся продето сквозь бесхозный скелет. Господи! за какое‐то лето, за какие‐то несколько лет узловатое виноградное вервие все успевает увить. Маленький ястреб сидит на дереве, смотрит, кого бы убить. 2 Превращенье зеленого в желтое, застывать на твоем рубеже, как усталый Толстой пришёптывая: е. б. ж., е. б. ж., е. б. ж. Небожитель следит внимательно голубым холодным зрачком, как стоит и бормочет матерно мальчик, сделавшийся старичком. 3 Озябший, рассеянный, почти без просыпа пивший, но протрезвевший, охватывай взглядом пространство имени Осипа Мандельштама и Анны Ахматовой. Отхвати себе синевы ломоть да ступай себе свою чушь молоть с кристаллической солью цитат, цитат да с надеждой, что все тебе простят. 1987

Стихи, о которых пойдет речь, можно рассматривать как трехчастный цикл, а можно – как одно стихотворение в трех частях. Во всяком случае, эти фрагменты объединены вокруг одного события: лирический герой, alter ego автора, вновь посещает знакомую с детства местность, видимо дачную, и испытывает сильное переживание из разряда вечных. Именно на такие житейские ситуации рассчитан жанр элегии, так что мы вправе счесть это стихотворение элегией.

Стихотворению предпослан эпиграф из О. Мандельштама. Скорей всего, имеются в виду слова из “Разговора о Данте”: “Цитата не есть выписка. Цитата есть цикада. Неумолкаемость ей свойственна”. Отношение Льва Лосева к собственному призванию было глубоко отрефлексировано, и стрекот самых разнородных цитат доносился до его внутреннего слуха. “Как и всякий настоящий писатель, он подзаряжался не от так называемой «жизни», а от литературы…” – сказано Лосевым о товарище по цеху, и это правило, кажется, не знает исключений. Правда, у каких‐то авторов процесс такой подзарядки может протекать в довольно скрытой форме, Лев же Лосев превратил и поэтическую кухню в предмет поэзии. Стихи его в первую очередь замечательно талантливы, исполнены неложного пафоса, умны, но не рассудочны, так что на чувствительного читателя они подействуют, даже если его подведет эрудиция и он не оценит в полной мере какой‐либо аллюзии или игры ума. Но такой читатель лишится дополнительного привкуса радости, оттенка эстетического удовольствия, поэтому я хочу поделиться опытом своего прочтения.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Первое стихотворение сплошь пейзажное. Будто кто‐то любительской кинокамерой запечатлевает картину запустения:

Мы

шек

не сл

ишко

м проворные ту

шк

и ме

шк

ают в жухлой траве…

– труднопроизносимый повтор глухих и шипящих звуков одновременно и звукоподражание шуршанию грызунов, и почти логопедическое упражнение, воссоздающее атмосферу детства с его скороговорками вроде “Шла Саша по шоссе и сосала сушки”. Детьми были все, но Лосев в придачу – профессиональным детским автором, сотрудником журнала “Костер”. Помимо отсылки к детству, есть в стихотворении еще один ассоциативный ход: мышь – традиционный символ запустения.

Мотив тлена тотчас набирает силу:

Остов оржавевшей раскладушки на заглохшей тропе…

– и у читателя по созвучию, помимо ржавчины как признака бытового упадка, может возникнуть перекличка с библейской “ржой”, одной из примет тщеты земного преуспеяния (хотя в Евангелии, не исключено, имеется в виду ржа – болезнь хлебов).

Но поскольку автор навестил места, которые помнят его еще ребенком (в этом нам предстоит убедиться в следующей части цикла), тема запустения тщательно переплетена с темой детских воспоминаний:

Крепкое, вьющееся продето сквозь бесхозный скелет…

– скелет, опутанный лианами, уводит внимание в сторону каникулярного чтения – “Острова сокровищ” и пр. Но раз перед нами пародийный остов – костяк раскладушки, читатель различает сквозь ностальгию по книжному детству скепсис зрелого молчаливого наблюдателя.

Внезапно лирический герой издает возглас “Господи!”. Ему изменяет выдержка, происходит взрыв эмоций, и начинается, в сущности, причитание:

Господи! за какое‐то лето, за какие‐то несколько лет узловатое виноградное вервие все успевает увить…

– архаичное слово “вервие” напоминает, что в бытовом этом голошении есть и религиозный отголосок.

Но сразу за четырьмя строками навзрыд звук обрывается, будто по щелчку выключателя, – и завершается стихотворение бесстрастным наблюдением:

Маленький ястреб сидит на дереве, смотрит, кого бы убить…

– здесь представляется важным эпитет “маленький”: автор имеет в виду не абстрактное Небытие с прописной буквы, а “всего лишь” мелкую, под стать хищнику, приватную смерть. Тем более что рассеянное словцо “кого бы” еще оставляет лирическому герою надежду, и вообще образ неминуемой гибели пока не разросся, и есть формальное право отнести исходящую от него угрозу к полевкам в траве.

Эта часть цикла написана дактилем, временами превращающимся в анапест. После возгласа “Господи!” дыхание будто сбивается и в регулярное чередование женских и мужских рифм вторгается “вервие” – “дереве”, неточная дактилическая рифма, присущая жанру плача.