Миссия в ионическом море - Патрик О’Брайан

Глава третья



Хоть доктор Мэтьюрин и участвовал во множестве сражений на море, дважды попадал в плен и единожды терпел кораблекрушение, никогда еще он не получал ранений - как хирург большую часть своего времени Стивен проводил ниже ватерлинии, надежно укрывшись от осколков, ядер и картечи; в общем, в относительной безопасности и, можно даже сказать, комфорте. Теперь же, однако, его ранило в трех местах: сначала падающий блок с заплечиком сбил его с ног, затем отвалившийся кусок крюйс-стеньги содрал ему полскальпа, и, наконец, ливень полуметровых щепок, вырванных с квартердека "Ворчестера" 32-фунтовым ядром, обрушился на его раскинутые ноги, сдирая туфли и кожу со ступней. Раны казались весьма впечатляющими, и Мэтьюрин, пока его тащили вниз, оставлял за собой солидный кровавый след, но ранения были несерьезными, и помощники без проблем зашили их - старший из них, Льюис, чрезвычайно ловко управлялся с иголкой. Резкая боль по-прежнему донимала его, но любимая Стивеном настойка опиума облегчила страдания, и с чистой совестью, ставшей результатом долгого злоупотребления, он глотал ее пинтами. Подобное грехопадение было, однако, вызвано не ранами, не болью и даже не потерей крови - причиной служил непрерывный поток посетителей.
Помощники оставляли его в одиночестве, появляясь лишь для смены повязок, ибо сей опасный пациент проявлял редкостное упрямство и даже ярость, если его пытались лечить по любой системе, кроме его собственной. Вдобавок, он оставался выше их по званию - как военно-морскому, так и медицинскому, будучи доктором и автором нескольких признанных работ по свойственным морякам болезням. Его высоко ценил Комитет по больным и раненым, кроме того, Стивен оставался не более других последователен в своих взглядах и, несмотря на либеральные принципы и неприятие узаконенной власти, не чужд ему оказался и деспотизм, вызванный раздражением. Но над пассажирами "Ворчестера" доктор власти не имел, а социальный контакт с ними был обязателен. Они же чувствовали своим долгом навещать больного, если только не болели сами (несчастного же доктора Дэвиса укладывала лицом вниз малейшая качка), кроме того, им больше нечего было делать, поэтому на протяжении всего неспешного, почти безветренного и необычайно спокойного путешествия по Бискайскому заливу и вдоль португальского побережья они поочередно посещали капитанскую столовую, в которой разместили койку Стивена. Но пассажиры оказались не единственными - Мэтьюрин ежедневно радушно принимал своих старых приятелей, Пуллингса и Моуэта. Другие же обитатели кают-компании приходили к нему время от времени, заходя на цыпочках и на пониженных тонах деликатно предлагая различные лекарства. Те самые люди, что с уважением внимали каждому его слову, теперь весьма смело давали советы. Киллик стоял над душой с бульоном, поссетом, приготовленным женой канонира, и рецептами лекарств для укрепления крови. Не будь благословенного опиума, с помощью которого он мог уплыть от своей раздражительности, его доброжелатели имели все шансы свести Стивена в могилу - гамак с двумя ядрами у ног - еще до мыса Рока, что у Лиссабона. Мэтьюрин, умея терпеть боль, тем не менее, находил скуку фатальным явлением. Казначей, капитан морской пехоты (абсолютно ему незнакомые) и двое священников бубнили и бубнили у него над ухом. Историю изобретателя очистителя с двойным дном он выслушивал семь раз, а кроме этого им и рассказать было нечего. Казалось, посетители продолжали свой бубнеж часами, в то время как натянутая улыбка Стивена все больше и больше напоминала risus sardonicus [11].
Однако под тридцать восьмым градусом северной широты здоровье Стивена начало восстанавливаться. Лихорадочное раздражение покинуло его, доктор снова стал уравновешенным и спокойным. Он даже обнаружил весьма приятные стороны в двух священниках и профессоре Грэхэме. Когда на носу по левому борту в дымке показался мыс Святого Викентия, Мэтьюрин чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы его вынесли на палубу в похожем на паланкин кресле с двумя рукоятками от шпиля. Перед ним открылась пустыня - серые воды океана, в которых, в день святого Валентина 1797-го года лейтенант Обри, сэр Джон Джервис и коммодор Нельсон разбили многократно превосходящий их испанский флот. Позже "Ворчестер" покачивался на волнах Гибралтара рядом с Новым Молом, загружая на борт свежие припасы и ожидая, пока не утихнет левант - сильный восточный ветер, мешающий "Ворчестеру" пройти сквозь Пролив и попасть в Средиземное море; в это время Стивен в компании профессора Грэхэма нежился в лучах солнца, сидя в кормовом камбузе, взгромоздив забинтованную ногу на табуретку и держа в руке стакан свежего апельсинового сока. Несмотря на то, что шотландец был мрачен и без малейшего чувства юмора, он прочел множество книг, и, преодолев, хотя бы частично, свою нелюдимость, превратился в приятного, открытого и ни в коей мере не скучного собеседника. Стивена несколько раз посещали гости с побережья, и после последнего визита доктор обзавелся образцами четырех редких споровых, увидеть которые ему всегда хотелось; теперь же он рассматривал их с таким удовольствием, с такой жадностью, что даже не сразу ответил профессору, поинтересовавшемуся, на каком языке Мэтьюрин разговаривал с тем господином.
- На каком языке, сэр? - улыбаясь, переспросил Стивен: настроение у него было необычайно приподнятое, можно даже сказать, радостное. - На каталонском, - из чистого озорства он хотел ответить "на арамейском", но Грэхэм являлся слишком ученым лингвистом, чтобы клюнуть на подобное.
- Значит, доктор, вы говорите на каталонском, французском и испанском?
- Я провел многие годы на берегах Средиземного моря, - объяснил Стивен, - и во времена своей юности подучил некоторые языки его западной части. Однако, я не знаю арабского подобно вам и, Боже упаси, еще меньше турецкого.
- Возвращаясь к нашему сражению, - переварив сказанное, произнес Грэхэм, - чего я не понимаю, так это почему капитану Обри вообще пришла в голову мысль вести стрельбу необычайно окрашенными ядрами.
- Видите ли, - улыбаясь упомянутому Грэхэмом сражению, начал Стивен. С шикарного балкона им открывался вид на весь залив - Альхесирас на дальнем берегу, где ему доводилось принимать участие в настоящих боевых действиях - сто сорок два человека потерь на одном только ЕВК "Ганнибал" - кровь и гром на протяжении всего дня.
- Как вам должно быть известно, лорды Адмиралтейства в своей бесконечной мудрости решили, что в первые шесть месяцев службы ни один капитан не должен в месяц выстреливать ядер больше, чем на треть от количества орудий на борту, под страхом различных наказаний. А после этого - только половину от количества орудий. Уайтхолл полагает, что моряки научатся стрелять точно и быстро, пока судно бросает во все стороны на волнах. А капитанам, не желающим верить в столь радужные идеи, приходится покупать порох за свои деньги, если они, конечно, могут себе это позволить. Но порох дорог. Бортовой залп на судне, подобном нашему, требует порядка двух центнеров [12], если не ошибаюсь.
- Мама дорогая, - резюмировал глубоко пораженный Грэхэм.
- Именно, сэр, - согласился Стивен. - Один фунт пороха стоит шиллинг десять пенсов и еще фартинг, выходит солидная сумма.
- Двадцать, девятнадцать и пять, - произнес Грэхэм. - Двадцать английских фунтов, девятнадцать шиллингов и пять пенсов.
- Так что, как понимаете, капитаны стараются покупать порох отдельно по наилучшим ценам. Конкретно наш приобретен на фабрике фейерверков, потому и цвет необычный.
- Значит, никакого обмана не планировалось?
- Est summum nefas fallere. Обман - ужасное зло, дорогой сэр.
- Ваши слова весьма остроумны, это бесспорно, - Грэхэм пристально посмотрел на него, затем его мрачное лицо озарилось несколько искусственной улыбкой, - но использование подложных знамен, французского флага, определенно имело целью привлечь противника ближе, чтобы потом его легче уничтожить, и это почти удалось. Мне кажется, можно было поднять сигнал бедствия или притвориться, что мы сдаемся. Тогда враг подошел бы еще ближе.
- Для моряка некоторые ложные сигналы неприемлемее других. На море существуют совершенно четкие границы нечестного и обманного поведения. Морской офицер без зазрения совести может поднять ложный флаг, показывая, что он француз, но никогда и ни за что не должен поднимать флаг, показывая, что налетел на скалы, и не должен спускать флаг, а затем драться снова, ибо тогда ему грозит всеобщее осуждение. Против него будет весь мир - весь морской мир.
- В любом случае исход один, обман есть обман. Я бы с готовностью поднял флаги всех цветов, если бы это приблизило падение злодея хотя бы на пять минут. Я имею в виду самопровозглашенного императора Франции. В войне нужно предпринимать эффективные действия, а не выражать нежности или обсуждать относительные достоинства того или иного притворства.
- Согласен, нелогично, - ответил Стивен, - но таков моральный закон в восприятии моряка.
- Восприятие моряка, - повторил Грэхэм. - Мама дорогая.
- В этом есть своя логика, - заметил Стивен. - Конечно, некоторые статьи Военного устава нарушаются с чистой совестью. Например, брань строго запрещена, но мы ведь каждый день слышим страстную, ничем не сдерживаемую речь, иногда даже богохульства и непристойности. Сюда же относится спонтанное битье матросов, которые, как может показаться, слишком медлительны. Мы это называем побиванием камнями. Вы увидите достаточно подобных вещей даже на борту нашего судна, на котором вообще более гуманные порядки, чем на других кораблях. Как бы то ни было, все эти нарушения и многие другие вещи, например, воровство, то есть кража корабельных запасов, или пренебрежение церковными праздниками - все это имеет свои границы. Переступать эти границы смертельно опасно. Моральные нормы моряка могут казаться странными для сухопутного обитателя, временами даже причудливыми, но, как мы знаем, иногда одной только разумности недостаточно и, как бы нелогична ни была эта система, она позволяет морякам управлять их сложнейшими механизмами, элементы которых, сырые, капризные и буйные зачастую представляют опасность.
- Меня всегда удивляла скорость, с которой они управляются, - сказал Грэхэм. - Мне приходят на ум слова одного моего друга, который писал об этом. Он отметил, как вы правильно заметили, сложность всего механизма - бесконечные веревки и тросы, паруса, различные силы, влияющие на эти паруса, навык, необходимый, чтобы управлять всем этим и направлять судно туда, куда необходимо. Но какая жалость, по его словам, что столь важное, столь сложное и тесно связанное с постоянными законами механики искусство так рьяно защищается его обладателями, что это искусство, будучи не в состоянии развиваться дальше, должно погибать со смертью каждого из них. Ведь у них нет образования, следовательно, матросы не могут облечь свои навыки в мысли. Можно сказать, что само мышление едва ли им доступно. И, конечно, они просто не в состоянии выразить или передать другим свои интуитивные познания. Искусство, появившееся исключительно в силу привычки, мало отличается от инстинкта. В общем, мы можем ожидать дальнейшего развития этого искусства с тем же успехом, что и развития пчел или бобров. Этим видам недоступно развитие.
- Возможно, - улыбаясь, заметил Стивен, - вашему другу не повезло в его знакомстве с мореходством, как не повезло ему в опыте с пчелой. Конечно, все математики признают, что ее строение геометрически совершенно и, следовательно, невосприимчиво к улучшению. Но оставим пчелу в покое. Я сам встречал мореходов, которые не только активно улучшали свою машину и искусство управления ей, но и горели желанием передать другим свои знания. Я помню истории о капитане Бентинке и его вантах и треугольных курсах, о недавно изобретенном руле капитана Пекенхэма, о фальшивой мачте капитана Болтона, об улучшенных "железных конях", собаках, дельфинах, мышах, пудингах...
- Пудингах, сэр? - воскликнул Грэхэм.
- Пудингах. Мы протягиваем их перпендикулярно гамбрилям правого борта, когда плывем против попутного ветра.
- Гамбрили правого борта... против попутного ветра... - повторил за ним Грэхэм, и с неясной тревогой Стивен вспомнил, что у профессора необычайно хорошая память. Он мог цитировать длинные куски текста, называя соответствующий том, главу и даже страницу. - Моя безграмотность удручает. Конечно, вы, как старый опытный мореход, понимаете все эти вещи.
Стивен поклонился и перевел разговор в более безопасное русло:
- Не говоря уже о бесчисленных устройствах для определения скорости судна путем вращающегося флюгера или измерения давления океанских вод - такие же хитроумные приборы, как и перегонная машина с двойным дном. Кстати говоря, расскажите, какие требования предъявляются англиканскому священнослужителю? Обучение в семинарии, богословские уроки?
- Полагаю, ему нужно получить степень в одном из университетов и, разумеется, епископ должен посвятить его в духовный сан. Мне кажется, более от него ничего не требуется, ни семинарии, ни богословских уроков. Однако я уверен, что вы больше меня знаете об устройстве англиканской церкви, так как я, как и большинство моих соотечественников, пресвитерианин.
- Не больше вашего, ведь я, как и большинство моих соотечественников, католик.
- Неужели? Я думал, королевские офицеры должны отречься от Папы.
- Так и есть, но это касается офицеров с патентами, а врачей назначает Военно-морской комитет. А я не отрекался ни от кого, что меня вполне устраивает. С другой стороны, без отречения от Епископа Рима едва ли я когда-то стану адмиралом и подниму собственный флаг. Амбициозная карьера морского офицера мне не светит.
- Не понимаю, а разве джентльмен от медицины вообще может стать адмиралом? Ну, конечно, вы любите подшутить, понимаю, - шутки, однако, были не по нутру профессору Грэхэму. Казалось, он несколько обиделся, словно его не воспринимали всерьез, и немного погодя откланялся.
Однако на следующий день профессор вернулся и вместе со Стивеном рассматривал побережье вблизи мыса Рока. "Ворчестеру" пришлось потесниться, чтобы освободить место для "Брунсвика" и "Голиафа", затем Пуллингс накренил корабль для очистки и покраски правого борта. В один из таких дней какой-то особый свет, а не просто ярчайшее солнце, вызвал игру красок: на "Аламеде" играл военный оркестр, чьи медные инструменты сверкали золотом, а через сады во все стороны по Гранд-Парад двигались нескончаемые толпы красных и синих мундиров и одетые в самые разнообразные наряды гости из Европы, Марокко, турецких колоний в Африке, Греции, Леванта и дальних восточных земель. Белые тюрбаны, бледные, голубоватые одежды танжерских коптов, темно-красные, с широкими полями соломенные шляпы берберов, черные одеяния магрибских евреев - все они мелькали взад и вперед среди деревьев, смешиваясь с высокими маврами и неграми, греческими матросами в фустанеллах [13], каталонцами в традиционных красных шапочках и щуплыми, одетыми в зеленое малайцами.
У Бастиона Джампера [14] собралась группа юных джентльменов с "Ворчестера". Стивен заметил, что они собрались вокруг огромной собаки, но, когда компания отошла, стало понятно, что это не собака, а теленок - черный бычок. Другие же из экипажа "Ворчестера" заняли себя прогулкой среди гераней и зарослей касторового масла. Эти группы состояли исключительно из тщательно отобранных моряков, которым хватило времени и сообразительности обзавестись белыми или лакированными черными кепи с низкой тульей и ленточками с вышитым на них именем корабля, светло-голубыми куртками с медными пуговицами, идеально чистыми белыми брюками и башмаками. Каждый моряк прошел дотошную проверку главным старшиной корабельной полиции, ибо, хоть "Ворчестер" и не проявил себя образцовым кораблем (и даже отдаленно не напоминал таковой), Пуллингс крайне ревностно относился к репутации своего корабля, полагая, что внешнее проявление высоких моральных качеств вполне может эти самые качества превратить в реальность. Некоторые моряки уже успели напиться, а подавляющее большинство, как свидетельствовали слышимые в радиусе километра звуки, веселилось просто в силу приподнятого настроения. За ними и разношерстной толпой гуляк возвышалась сумрачная, рыжеватого оттенка Гибралтарская скала, покрытая зеленью лишь у подножия. Над гребнем Скалы странная дымка или, скорее, облачко, принесенное левантом, растворялось в сияющем свете на западе. Стивен ясно видел в подзорную трубу Маунт-Мизери [15] и обезьяну, чья фигура четко выделялась на фоне неба. Высоко над ее головой на ветру парил гриф. Стивен вместе с обезьяной таращился на птицу.
- Доктор Мэтьюрин, - кашлянув, произнес профессор Грэхэм, - у меня есть кузен, который занимает весьма секретную должность в правительстве. Его обязанностью является сбор информации, и информации более надежной, чем газетные вырезки или доклады от торговцев или даже консулов. Он попросил меня найти подходящего джентльмена, который согласится оказывать ему помощь. Я не очень хорошо разбираюсь в подобных вещах - это совершенно выходит за рамки моей компетенции - но мне кажется, что специалист в медицине, свободно говорящий на различных средиземноморских языках, с широким кругом знакомых по всему побережью, придется чрезвычайно кстати для подобных целей, особенно если еще является последователем Римской церкви. Большинство коллег моего кузена - протестанты, и, естественно, протестанту крайне нелегко войти в доверие к католикам, в отличие от их единоверцев. Позвольте добавить, что мой кузен чрезвычайно вольно распоряжается весьма значительными денежными суммами.
Обезьяна вдалеке погрозила грифу кулаком. Огромный хищник, даже не шевельнув крылом, наклонился и заскользил боком в воздухе в сторону Африки. Стивен с удовлетворением подметил желто-коричневую окраску, когда птица развернулась.
- Что касается вашего предложения, - произнес он, откладывая подзорную трубу, - боюсь, что из меня едва ли выйдет ценный источник информации. Даже в небольших городках... вы ведь наверняка уже заметили, насколько корабль похож на маленький, набитый людьми город, с его иерархией, знакомыми друг с другом людьми, прогулками, четко определенными для разных классов местами для отдыха, вечными пересудами. Даже в небольших городках медикам редко удается отлучиться. Корабль же - это город, который, куда бы он ни отправился, имеет свои стены. Хирург Королевского флота буквально привязан к своему рабочему месту. Даже в порту ему приходится сидеть со своими пациентами или заниматься бумажной работой, так что едва ли может близко познакомиться со страной и ее жителями. Какая жалость - путешествуя так много, видеть и узнавать так мало.
- Разумеется, сэр, вы все же сходите иногда на землю?
- Далеко не так часто, как мне бы хотелось, сэр, нет. Боюсь, вашему кузену пользы я не принесу. К тому же сопутствующее притворство, маскировка, даже обман, все, что сопровождает подобные дела, крайне неприятны. Знаете, если подумать, вам бы не подошел корабельный капеллан? У него гораздо больше свободного времени. Сами видите, наши духовные товарищи по плаванию на короткой ноге со своими коллегами. Вон там, у драконова дерева. Нет, нет, сэр, справа от финиковых пальм - драконово дерево.
Под отбрасываемой драконовым деревом тенью и впрямь прогуливались двенадцать священников - шестеро с "Ворчестера" и шестеро из гарнизона, все - гладковыбритые, но с восхищением, хоть и незаметно, рассматривавшие монументальные бороды арабов, иудеев и берберов, проходивших мимо.
- Скоро мы распрощаемся со всеми, кроме одного, - заметил профессор Грэхэм. - Думаю, кают-компания покажется нам необычно пустой.
- Неужели? - удивился Стивен. - Пятеро сразу? Я слышал, что господа Симпсон и Уэллс покинут нас, раз прибыли "Голиаф" и "Брунсвик", но что с остальными? И кто останется?
- Останется мистер Мартин.
- Мистер Мартин?
- Одноглазый джентльмен. А мистер Пауэлл и мистер Комфри отправляются прямо на Мальту вот на том корабле снабжения.
- На шебеке или полакре?
- Судно справа, - с нотками раздражения в голосе ответил Грэхэм, судно, над которым очень активно работают, забитое доверху матросами. А доктор Дэвис решил отправиться домой по суше, насколько это возможно. Его организм не слишком дружит с морем, поэтому он сейчас в поисках более подходящего транспорта.
- Дэвис прав, в общем-то. Для человека его здоровья и возраста было бы смертельно оказаться запертым в тесном, сыром, вечно качающемся помещении, в котором воздуха так мало, что человек оказывается окончательно разбит. Не говоря уже об испарениях, крайне опасных для пожилого человека. Нет, все же для путешествия морем нужна молодость, крепкое здоровье и желудок гиены. Я надеюсь, однако, что бедняга сможет присутствовать на прощальном ужине? Говорят, пир обещает быть великолепным. Будет присутствовать капитан, да я и сам с нетерпением жду этого пира, очень уж я устал от яиц и простокваши, а этот злодей, - сей эпитет сопровождался кивком в сторону капитанской каюты, где гремел стульями перед влажной уборкой Киллик, - ничего другого мне не приносит.
Доктор Дэвис на ужин не явился - восемь запряженных в дилижанс мулов увозили его как можно быстрее и как можно дальше от всего, что хоть как-то связано с морем, однако же прислал свои наилучшие пожелания, извинения и выразил искреннюю благодарность, место же его в кают-компании занял худощавый и весьма достойный помощник штурмана Джозеф Хоуни. Когда ударили часы гибралтарской церкви, капитан Обри вошел в набитую синими и красными мундирами и черными одеяниями священников кают-компанию. Капитана поприветствовал первый лейтенант, предложив стакан с пивом.
- Боюсь, собрались еще не все, сэр, - сообщил лейтенант и, повернувшись в сторону, что-то быстро пробормотал стюарду.
- Неужели доктор опаздывает? - спросил Джек. Как только он произнес эти слова, за дверью раздался приглушенный стук, несколько ругательств и появился Стивен - с перебинтованными ногами, поддерживаемый под локоть вестовым из морских пехотинцев - тугодумом, но добродушным и послушным парнем. Сопровождал их Киллик. Собравшиеся приветствовали Мэтьюрина - не бурно, в силу присутствия самого капитана, но с энтузиазмом. Как только новоприбывшие заняли места, Моуэт, улыбаясь, произнес:
- Отлично выглядите, доктор, мы вам рады.
Что и не удивительно, поскольку нет иной отрады,
Ведь даже беды, очищенные размышлением разящим,
Вдохновляют и украшают ум мыслящий.
- Не понимаю, с чего вы решили, будто моему уму требуется какое-то там украшение, мистер Моуэт, - заметил Стивен. - Снова щеголяете своим талантом, как я погляжу.
- Значит, вы о нем еще не забыли, сэр?
- Вовсе нет. И чтобы это доказать, повторю несколько строк, которые вы процитировали во время нашего первого совместного путешествия:
Ах, если бы умел я до конца
Искусством вечным открывать людей сердца,
Тогда бы перестал я целый век
С тоской взирать на тот далекий брег!
- Отлично, шикарно, браво! - воскликнули офицеры, каждый из которых не единожды тосковал по этим самым берегам.
- Вот это я понимаю - поэзия! - одобрил капитан Обри. - Не то, что эта ваша черто... эта ваша блаженная пустопорожняя болтовня о пастушках, да девицах, да цветочном меде [16]. Раз уж мы заговорили о бедах да подветренных берегах, Моэутт, исполните-ка нам отрывок о печали.
- Не уверен, что помню его, сэр, - ответил Моуэт, покраснев от внимания кают-компании, целиком направленного на него.
- Помните, конечно. Отрывок о том, что не стоит вечно ныть, о безропотном терпении, сами знаете. Мои девочки периодически повторяют этот отрывок.
- Если настаиваете, сэр, - Моуэт отложил суповую ложку. Его обычно живое, добродушное лицо теперь приобрело выражение зловещего предсказателя - взгляд остановился на стоящем на столе графине, и с удивительно громким мычанием лейтенант продекламировал: