Школа двойников (1 и 2 части) - Марианна Баконина

- А домой журналисты хоть иногда заглядывают? Двенадцатый час!

- Не понимаю твоих претензий, такую домоседку, как я, еще поискать. Она щелкнула замком заколки, и по плечам рассыпались рыжие кудри.

- Разбойница! - Саша Байков поцеловал Лизаветин затылок. - Знаешь, как задеть за живое умученного рабочей рутиной телеоператора. И как вернуть ему чувство прекрасного. Идем?

- Сейчас, еще минута, я позвоню в гримерку.

- А что такое? - немедленно напрягся Саша.

- Хочу узнать, когда работает Маринка.

- Зачем? - Сашины глаза стали холодными, безжалостными, как объектив. - Ты что опять придумала? Мне Маневич рассказал, вы Леночу Кац ищете, а заодно расследуете причины смерти этого помощника депутата. Так?

Он смотрел на нее глазами майора Пронина, который внезапно выяснил, что соратник по следственной работе в уголовном розыске переметнулся к бандитам. Смотрел требовательно и молча вопрошал: "Как, как ты могла?"

Лизавета засуетилась, задергалась, запереживала. Она не знала ответа на его справедливый вопрос. Судорожно запихнула в клетчатую сумочку для косметики только что извлеченные из нее тушь, блеск для губ и пудру.

- Ладно, идем.

- Нет, ты ответь, тебе мало этой истории с Балашовым? Мало приключений? Ищешь новых на свою и на мою голову? - Саша, человек до крайности спокойный, умеющий на съемках невозмутимо разгребать бушующую толпу демонстрантов и хладнокровно нацеливать камеру на человека с ружьем, сейчас даже не кричал, а вопил.

- Ты прав даже не на сто, а на двести процентов. Пойдем же. Лизавета тянула Сашу к дверям. В этом была вся она - живущая по принципу "не знаешь, что сказать, - действуй". - Идем, нам ничто не мешает поговорить на свежем воздухе.

Последнее замечание прозвучало вполне убедительно, и оператор Байков сдался.

К прежней теме он вернулся, когда они добрели до сквера возле метро "Петроградская". В хорошую погоду именно в этом садике отдыхали после трудового дня жители близлежащих домов, работники окрестных предприятий, в том числе и труженики Петербургского телевидения. Сверхтерпеливый фанат во времена оны мог повстречать в этом скверике "самого" Невзорова, или не менее "самого" Медведева, или "самих" Сорокину и Куркову. Хоть раз в жизни, хоть раз за время работы на Чапыгина каждый сотрудник усаживался на зеленую скамейку - чтобы передохнуть перед дальней дорогой домой, обсудить новейшие сплетни или просто покурить.

Сквер менялся со всей страной - неизменной оставалась эта невинная телевизионная традиция. Поэтому и в наши дни на изрядно обшарпанных, уже не зеленых, а бурых парковых лавках можно увидеть ту или иную телевизионную звезду или звездочку.

Жизнь в скверике шла по своим законам. Несмотря на холод, в самом темном углу парка на сдвинутых дружеским квадратом скамьях пировали испитые разновозрастные личности. Поодаль валялись следы их жизнедеятельности пакеты, в которые ловкие ливанцы укладывают горячую "шаверму", обертки из-под печенья и шоколадок и бутылки, бутылки, бутылки - по преимуществу импортные и некондиционные, прочую пустую тару скоренько подбирают беспризорники и бабки-охотницы.

Саша и Лизавета походили от скамейки к скамейке в тщетной надежде отыскать не то чтобы чистую, а "почище". Наконец оператор Байков не выдержал. Он мужественно скинул куртку и галантно усадил на нее свою даму. На этом его галантность и закончилась.

- Так как же ты объяснишь свое странное поведение?

- Не уверена, что обязана что-либо объяснять. - Лизавета холодно, с молчаливым упреком протянула Саше неоткрытую банку джин-тоника.

- Независимость - мое ремесло. - Саша картинно поставил банку на ладонь и грациозным жестом профессионального бармена откупорил ее, оторвав металлический язычок. В свое время он окончил режиссерский курс Ленинградского института театра, музыки и кинематографии и блестяще разыгрывал этюды вроде этого - "мы такие независимые и свободолюбивые, только вот обслужить себя сами не умеем".

- Спасибо. - Лизавета, как человек, не имеющий театрального образования, ответила с академической сухостью и замолчала.

Саша не сумел выдержать паузу.

- Ты ведешь себя как распоследняя дурочка - опять поиски, опять политические игры, не нужные никому, а особенно тебе!

- Да я в них и не играю, - покачала головой Лизавета.

- Кого ты хочешь обмануть! - Обычно выдержанный, Саша повысил голос. Лизавета порой действовала на него, как валерьянка на кота - и вкусно, и бесишься ни с того ни с сего. - Разводишь шуры-муры с деятелем из Смольного, носишься с этим Маневичем! Причем у вас обоих такие загадочные лица, что даже ребенку ясно: роете компромат на кого-то важного-преважного. Зачем?

- По большому счету, рыть компромат - это моя профессия... Лизавета меланхолично отпила глоток из банки, грустно подрожала ресницами, заметила, что Саша готов ринуться в бой, и поспешила засмеяться: все же вселенская грусть не ее амплуа. - Да знаю, все знаю. Никакой я не журналист-расследователь. И самое забавное, я даже не хочу им стать. Я люблю новости. Люблю из тысячи происшествий выбирать главные события дня. Мне нравится выискивать связь между сенсацией сегодняшней и сенсацией вчерашней - ведь ничего не случается на пустом месте. Нравится держать в голове сотни имен, дат и названий. Я люблю и умею делать "Новости". И я абсолютно не умею подглядывать в замочную скважину, устанавливать подслушивающие устройства, покупать секретные договоры у обиженных секретарш и референтов и сутками дежурить у дверей разоблачаемого. Кажется, именно это входит в обязанности журналиста-расследователя?

- На Западе!

- А у нас следует пить водку с теми, кто приближен к телу или к секрету, с апломбом подмигивать, ставить многоточия там, где нечего написать, и беззастенчиво использовать сослагательное наклонение, вставляя в статью или книгу явную ложь или недоказанную правду! У нас я не стану журналистом-расследователем даже под дулом пистолета!

- Не надо зарекаться. - Саша допил пиво. Он не изменял своей любимой "Балтике".

- Ты прав...

- Тогда в чем дело? Зачем вместо того, чтобы жить личной жизнью...

- Ты еще скажи "со мной", - перебила его Лизавета.

Оператор Байков не смутился:

- Да, со мной. Зачем вместо этого ты живешь общественной жизнью с коллегами?

Лизавета секунду подумала и ответила предельно честно:

- Не знаю.

- А коли так, кончай эту дурь раз и навсегда!

- Я не могу так вот все взять и бросить. По правде, это я втравила Маневича в историю с умершим помощником депутата.

- Еще не родился человек, который заставит вашего Маневича делать то, что не интересно или не нужно самому Маневичу. Его пламенное сердце бьется в прочной груди и отлично защищено ребрами прагматика.

Саша опять был прав, уже не на двести, а на триста процентов. Лизавета промолчала. Почувствовав, что она готова капитулировать, Байков тут же выдвинул ультиматум:

- Сейчас же дай честное слово, что больше не будешь участвовать в дикарских плясках вокруг сенсаций. Цивилизованный человек стремится к тихой мирной жизни. Великие свершения, то есть катаклизмы, нравятся исключительно варварам.

- Я, скорее всего, именно варвар и есть... И взгляды мои варварские, но, может, верные.

- Не увиливай! И не козыряй цитатами! - Саша моментально узнал парафраз из Бродского.

- Ладно. - Лизавета приложила правую руку к груди и начала декламировать чуть нараспев: - Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: всегда быть...

- Прекрати ерничать!

- Ты так распереживался, можно подумать, что тоскуешь по пионерскому детству!

- В моем пионерском детстве не было ничего предосудительного. Это только в воображении передовых кинорежиссеров пионеры ходили исключительно строем и выкрикивали речевки. Я снимал в скаутском лагере. Там, на мой взгляд, с муштрой похлеще, чем было у нас во время "Зарницы". Но ты опять крутишь... Давай!

Лизавета опять прижала руку к сердцу - яркими искорками блеснула гроздь аквамаринов. Лизавета всегда носила на среднем пальце правой руки старинное кольцо - двенадцатиконечную звезду из аквамаринов в золоте. Кольцо ей подарила бабушка на двадцать первый день рождения. Оставался год до окончания университета, и бабушка, со свойственной ей категоричностью ученицы Смольного - их там научили "как надо" и "что правильно", сказала: "Придумали же глупость, будто совершеннолетними становятся в шестнадцать или в восемнадцать. Дай Бог, чтобы люди к двадцати одному году подавали признаки вхождения в разум". С той поры прошло десять лет, из них пять Лизавета проработала на телевидении. Теперь бабушка утверждала, что внучка явно не торопится поумнеть и остепениться. Остепениться в прямом и переносном смысле этого слова - Лизаветин уход из аспирантуры она восприняла как личную трагедию. Теперь бабушка говорила: "В тридцать лет ума нет - и не будет, но у тебя, Лизавета, еще есть надежда".