Поздняя осень в Венеции - Райнер Мария Рильке
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И покорился в страхе Бог ему,
держал, пока не заболели длани,
Он солнце и, отсрочивая тьму,
способствовал вождю на поле брани.
Они уже подумали, что нет
в нем прежней мощи под великим гнетом
ста десяти прожитых старцем лет,
но глас его разнесся по намётам;
так по колосьям град проходит крупный.
Что вы сулите Богу? Без числа
вокруг другие боги, но тела
отступников Он рушит, Неотступный.
Избрал я Бога, с Ним навеки свиты
я и моя семья. Ему хвала!
Народ вскричал: Нам знаменье яви ты,
дай выбрать нам, не закрывая глаз.
Но он, молчавший столько лет упорно,
направился к своей твердыне горной,
явившись им тогда… В последний раз.
Уход блудного сына
Прочь и́з дому, от искажений смутных,
когда своя же собственность чужда,
от отражений трепетно минутных,
которыми тревожила вода,
от раздражений, как шипы, попутных
уйти в неведомое, лишь бы прочь,
и превозмочь
все, что виднелось там,
домашнее, что было слишком зримо
(привычное не потому ли мнимо),
с невидимым виденье пополам,
безличное пройти так может мимо,
лишь причиняя боль по временам,
которой в детстве жизнь была полна,
прочь уходить, поскольку не одна
вдруг рана открывается, как местность,
прочь уходить… Куда же? В неизвестность,
где теплая мерещится страна
и кажется кулисами окрестность,
где садом представляется стена.
Прочь — от чего? И что это: страданье,
природа, нетерпенье, ожиданье,
лишь безрассудство или же вина?
Взять на себя все то, что уличало,
свое, быть может, бросить существо,
скончаться в одиночку — для чего?
И неужели это лишь начало?
Гефсиманский сад
Он вышел в сад ночной, где время шло,
и множество седых олив серело;
в ладонях пыльных пыльное чело
от жаркой суши у него горело.
Еще и это. Морок слепоты,
когда Твои невидимы приметы.
Ты мне велишь провозглашать, что Ты
и был, и есть… А я не знаю, где Ты.
Ищу Тебя. Я потерял Твой след.
Во мне Тебя, как в камне, больше нет.
Зову Тебя, а Ты молчишь в ответ.
К Тебе со мною воззвала беда.
Везде в Тебе великая нужда.
А без Тебя что делать со стыда?
Сказали: ангел прилетел тогда.
Какой там ангел! Это просто ночь
Листала сад беззвучным дуновеньем,
Учеников тревожа сновиденьем.
Какой там ангел! Это просто ночь…
С другими рознилась она едва ли.
Таким ночам теряют счет;
лежали камни, и собаки спали.
Обыкновеннейшая ночь печали,
чтоб молча ждать, когда же рассветет.
Нет, ангелы не для таких молений,
и не для тех торжественный закат,
кто пережил утрату из утрат
и выпал из родимых поколений,
пред материнским чревом виноват.
Pietá
Исус, Тебе я ноги мою снова.
По-юношески были уязвимы
они в моих струящихся власах,
но, думалось, они неуловимы
и в терниях, как лебеди в лесах.
Твоя нетронутая плоть готова
к любви, хотя и в эту ночь мы врозь.
Ты моего не мог не слышать зова,
но мне с Тобою лечь не довелось.
Изранили Тебя, любимый, муки,
но нет, не я Тебе кусала руки,
и в сердце рана у Тебя видна,
куда войти могла бы я одна.
Моим устам скорбящим не дано
изведать наконец Твой рот усталый.
Исус, Исус! Где час наш небывалый?
Лишь в смерти я с Тобою заодно.
Песнь женщин, обращенная к поэту
Открылось все; открывшись, мы твердим
о том, как наша участь хороша
блаженством нескрываемым своим;
что в звере кровь и тьма, то в нас душа,
зовущая тебя; необходим
ей ты, но твой в ней различает взор
пейзаж всего лишь; ты невозмутим,
и тот ли ты, кого мы до сих пор
зовем, томясь? Но разве ты не тот,
в ком затеряться рады мы всецело?
И не в тебе ли главный наш оплот?
Проходит бесконечность в нас, как весть,
но то, что в честь нас, преходящих, пело,
нас возвещающий, не ты ли есть?
Смерть поэта
Лежал он. Лик его был вознесен
подушками, непоправимо бледен;
с тех пор, как он познаньем снова беден,
поскольку здешний мир бесследен
в привычной безучастности времен.
Кто знал его, покуда был он жив,
тот не заметил, что давно совпали
с его лицом застенчивые дали
озер, лесов, лугов, полей и нив.
Его лицо всемирною долиной
могло бы нам представиться тогда,
а маска после смерти не горда,
нежна и схожа с терпкой сердцевиной
гниющего на воздухе плода.
Будда
Он слушатель молчанья мирового.
Каких прозрений он бы ни таил,
ему в ночи сопутствовать готово
все множество невидимых светил.
Он все. Так, значит, нет ему нужды
нас видеть, и простерлись бы напрасно
мы перед ним, зовя его всечасно?
Он словно зверь, чьи глубоки следы.
Что в нем вращалось миллионы лет
к стопам его влечет нас временами.
Он помнит, как расстался с нами,
