История села Мотовилово. Тетрадь 7 (1925 г.) - Иван Васильевич Шмелев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ребя! Гля-ка веялка! – обрадовано возвестил своих товарищей Павел Федотов.
– Давайте свезём её на дорогу! – с озорным намерением предложил Мишка Крестьянинов. Лихой замысел исполняется быстро. Минька с Колькой взялись за оглобли. Павел подпирал веялку сзади, а Мишка, на ходу начал крутить, вертеть за рукоятку. На улице поднялся невообразимый шум, скрип и громыхание. Давно не подмазанные колёса веялки, тоскующее о смазке, визгливо заскрипели, во всю улицу, стуча, громыхал веялочный грохот. Массивные шестерни издавали звук: «Турлы-мурлы, турлы-мурлы!». Всё это перемешивалось с азартным, задорным, ликующим смехом этих ребят проказников. Спящие люди, не на шутку были всполошены, столь необыкновенными звуками и шумом на улице, слышанными из ночной полутьмы. Бабам, спросонья, подумалось: «на улице свет-представленье наступает», а мужикам помнилось: «что это проделки оборотня». А девки, утомлённые гульбой, это всё проспали. Осип же, проснувшись рано утром, и обнаружив пропажу, поднял тревогу, взбудоражив приближённый народ. Но вскоре, не на шутку, встревоженный Осип нашёл свою пропавшую веялку на перекрёстке, около Дунаева.
Между тем, к средине октября, во всём состоянии природы, чувствовалось, канун холодного времени. На берёзах и ветлах, с каждым днём становилось всё меньше и меньше пожелтевших отмирающих листьев, печально маячивших на оголённых ветвях. Изредка, буйной порывистый ветер, ястребом налетал на деревья, беспощадно трепал их кусты и ветви с яростью и остервенением срывал с них остатки жёлтых безжизненных листьев. Сорванные с кустов листья, на ветру долго кружились в воздухе, словно выбирая себе место где упасть на землю, чтобы безжизненно лежать под снегом до весны, а потом сгнить, превратившись в прах. Под напором порывистого ветра, с запада, по небу плыли багровые облака, то разрываясь на клочья, то снова собираясь в сплошную густую синюю громадину, сулившую дождь.
Солнце всё реже и реже стало показываться меж облаками. Не успеет оно показать на землю своё похолодевшее лицо, как расторопно его загораживает огромная туча, поспешно гонимая неугомонным ветром на восток. Как с цепи сорвавшийся ветер хозяйничает всюду: и в поле, и в лесу, и в селеньи. В лесу, в вершине сосен, он с ревом уныло гудит, в поле обшаривая межи и суходолы, шуршит колючим жнивьём, заставляя поклониться себе в след, каждую, оставшуюся несрезанную серпом былинку. А в селенье, ветер проверял крепость, мужицких построек: дом и двор зажиточного мужика обходит, у середняка найдя недоделки (немилосердно отдирает доски) предупреждающе забирается под кровлю. У бедняка же ветер находит каждую дыру в постройке, злобно забирается в них, и беспощадно хозяйничая во дворе, с яростью сбрасывает ветхую кровлю, с озорством, разметав солому по пробелам и огородам. Порой, сверху начинает сориться мелкий, как через сито просеянный дождь. Дождевая сырость жадно впитывается подсохшей землёй, и только на тропинках не впитанная землёй влага зеркально блестит. От непрекращающегося дождя на тропинках и дорогах, вскоре образуется грязь, навязчиво прилипающая к ногам прохожего и к колёсам проезжающей телеги.
Осень со своими холодными, дождливыми днями, и тёмными долгими ночами началась. К вечеру накануне воздвиженья, зарядил сильный дождь. Сначала по небу носились, как ошалелые, хмурые облака, а потом заволокло всё небо, и полил дождь. Сотнями огней, из окон, смотрело село в вечернем полумраке, когда Савельевы возвращались из поля с перепашки последнего картофельного загона. В доме уже давно ждали возвращения из поля, запоздалых, до самого темного вечера: отца и Маньки с Ванькой, которые подбирали выпаханную плугом картошку, случайно оставшуюся от рытья.
В избе Савельевых была зажжена лампа. Её только что зажгли, и она всё еще раскачивалась, вися на крючке, подвешенном к потолку. От лампы, через окна избы, свет, проникая на улицу, на земле отображал косой светлый прямоугольник с тёмными полосами переплёта рамы. Это отображение окна, в такт качания лампы двигалось из стороны в сторону, только в обратном качению лампы направлении.
Вскоре, с улицы послышался стук колёс и всхрапывание Серого, означающего, что трудовой день, для его окончен. Минька с зажжённым фонарём в руках поспешно вышел по двор. Он засуетился у ворот, открывая их. Ворота пропустив, лошадь с телегой, со скрипом, снова Минькой закрылись
– Распряги лошадь и ссыпте картошку в подпол, – повелительным тоном, приказал отец, а сам поспешил в избу погреться. Приехавшие с отцом из поля Манька и Ванька уже сидели на печке и отогревали закоченелые руки и ноги. Их безжалостно продержал отец в поле так до поздна, стараясь доперепахать последний загон.
– Эх, чай Вась и назяблись в поле-то, дождик-то вон какой, хлещет! – сочувственно и с жалостью к сыну, обратилась бабушка к Василию Ефимовичу.
– Я-то ладно, да вон Манька с Ванькой, чай сильно перезябли, – отозвался отец.
– Вон они отогреваются на печи, полезай и ты погрейся, – проговорила ему мать.
Мать с жалостью посмотрела на иззябших детей, но видя, что второпях вошедший в избу отец, тоже изрядно передрог, и по его насупленных бровей поняла, что он не в духе, не стала ни о чём их расспрашивать, скрывшись в чулане застучала ухватками, вынимая из печи щи, готовилась к подачи пищи на стол к ужину. Василий ужинать не стал, а с присущей ему сердитостью, крикнул жене:
– Подай мне бельё, я в баню пойду! – Взяв бельё с лавки, он отправился в баню.
Минька распрягши Серого, пустил его в хлев, и вместе с Санькой ссыпав с телеги картофель в подпол, вошёл в избу.
– Что как мало наперепахивали? – спросил Минька у греющихся на печи Маньку с Ванькой
– А её вовсе мало там было, картошки-то, – ответила Манька
– Это только папина жадность, продержала нас в поле так допоздна, на таком холоду. Нас с Ванькой чуть не заморозил!
– Чёрт его знает, что у него за жадность такая. Весь век, из-за каких-то трёх мешков картошки готов ребятишек заморозить! – выглянув из чулана, горестно проговорила мать.
В скором времени из бани пришёл отец, он проворно забрался на печь отдохнуть, после трудов и бани. В парной теплоте бани, во время мытья и бритья, он смяк, повеселел душой. Грея мокрую спину на горячих кирпичах печи он спросил, не обращаясь ни к кому:
– Самовар-то поставили? Что-то пить очень хочется, а холодную воду пить, после бани боюсь.
– Поставили. Скоро поспеет, – ответил Санька, улезая по лестнице в верхнюю избу, чтоб следить за поспевающим самоваром.
Бабушка Евлинья, сидела в верхней избе на диване, она, молча, погрузившись в раздумье, изредка посматривала на шумевший около трубы самовар.
Санька, подойдя к самовару, щелчком пальца постучал по его горячему боку, определив, сказал:
– Скоро поспеет!
– Снимай трубу-то, а то самовар-то уйдёт! – предложила бабушка Саньке.
– Не уйдёт!
